— Милуш, что задумалась? — спрашивает бабушка. — Тесто упустим.
Ой, и вправду задумалась, замечталась… А все-таки как это она, Васюта, делает свое «р-р-р-р»?..
Была в бабушке особая «великатность» — лесковское это слово соединяет в себе «великолепие» и «деликатность».
Для меня она — самая красивая и сильная. Очень любила свой дом, детей (осталось в живых у нее шестеро), внуков и внучек. Никогда не знала, что такое хворь.
Когда перебрались из деревни в Москву, поселились все в одной тесной комнатенке.
Бабушка огляделась, улыбнулась.
— Ничего, землянку выроем…
И в самом деле — взяла лопату, мы ей помогли и за сутки соорудили настоящий подземный дом: зиму там прожили — и тепло было, и сухо, и чисто…
Не могла бабушка без леса. Знала вокруг каждый кустик, каждое грибное или ягодное место.
Уж и видела она плохо. Но войдет, бывало, в лес и бросит невзначай:
— Ну-ка, внученька, гребани вон там!..
Я недоверчиво подхожу, наклоняюсь — точно: стоит, спрятавшись под кустом, ядреный белый гриб… Как она угадывала — осталось для меня загадкой.
Теперь, когда хоть на несколько часов удается вырваться в подмосковный лес, я тоже, кажется, понимаю, слышу и рощу и речку.
В лесу, на природе так и рвется песня из души. И каждый раз звучит она на свой лад, по-особому.
Идешь по березовой роще, напеваешь тихо-тихо, а голос звонкий.
В еловом лесу звук иной.
На лугу, среди высоких некошеных трав, голос становится удивительно мягким.
В сухом перестойном лесу у песни непременно появляется эхо. А чуть прошел дождь — голос зазвучит глуше, но совсем не так, как в сосняке или ельнике.
…Так и стоит перед глазами то воскресное утро в нашем небогатом доме. Хлопнула дверь — мама пришла с дежурства. Не передохнула, пошла помогать свекрови.
Маму мою звали Екатерина Васильевна. Работала она нянечкой-санитаркой в больнице. За отца моего, Георгия — Егора по-деревенски — девятого бабушкиного сына, вышла замуж поздно, «по-городскому». Когда я родилась, маме уже было двадцать семь лет.
Мама торопится, суетится: скоро гости пожалуют. А я все пристаю к ней, не отхожу — пусть наденет любимую мою розовую кофточку: она у мамы — единственная выходная.
Пришли родственники. Я сижу смирно, жду конца застолья — ведь самое интересное не сейчас — потом, когда начнут петь.
Но они все медлят, все говорят про свое, что меня, девчонку, совсем не занимает.
И вот наш скромный пир окончен. Пора бы им запеть — от нетерпения я себе места не нахожу. Бабушка наклоняется к маме, шепчет ей на ухо. Та улыбается, что-то негромко говорит отцу, и все смотрят на меня. В самом деле, почему они томят?
— А ну-ка, Милуш, давай запевай! Как я тебя учила! — говорит бабушка мягким и в то же время повелительным тоном.
Я даже сразу толком не поняла, чего от меня хотят. Как это — запевать?
Выпрямилась, напряглась. Голос у меня слабенький, хрупкий.
— Легко, легко запевай,— это уже мама просит, — не бойся!
Я начинаю все ту же, бабушкину и мамину, любимую: «Соловей кукушку уговаривал».
Допела, чуть не убежала из-за стола от страха. Кругом захлопали, а бабушка перекрестила — благословила меня: «Ну вот и смена…»
Первое мое «соло», первые мои аплодисменты…
Вступили взрослые — согласно и стройно; тетя Паша, мамина сестра, начала «Вот вспыхнуло утро».
Какие же были у моих родственников чудесные голоса! Позже и в хоре имени Пятницкого, и на радио, и просто в деревнях встречала я сотни певцов и певиц. Но таких голосов, как в доме нашем, таких подголосков — не слышала больше нигде!.. Теперь, спустя много-много лет, могу «разложить по полочкам»: у бабушки был альт, у отца — бас, у тети Паши — скорее всего меццо. А вот у мамы — голос совершенно своеобразного тембра, высокий, с колоратурным взлетом.
Потом запевала мама, а бабушка подтягивала: «Степь», «Вот мчится тройка почтовая», «Хаз-Булат удалой», «Последний нонешний денечек» и «Шумел камыш, деревья гнулись» — в ту пору нежная, грустная песня, которая еще не обрела теперешней «хмельной» популярности.
В доме нашем, в семейном хоре, пели очень строго — ни одной вульгарной, разухабистой интонации, а «репертуар» был самый разный: и жестокие романсы, и городской фольклор, и самые что ни на есть старинные, заповедные, что ли, деревенские песни. Тут уж, конечно, задавала тон бабушка — несравненная мастерица. Стелилась у нее песня «по-рязански», как Ока в полях,— с извилинами да с загонами. Голос то жаворонком взмывал ввысь, то, будто скользя по облакам, устремлялся вниз, к земле, породившей эти чудо-песни.