Филип широко улыбнулся брату.
– В который раз ты выручаешь меня. Что нам теперь нужно делать, Анри?
– Нам не нужно делать ничего. Ты слишком глубоко увяз с этой девушкой. Я знаю, как ты очертя голову бросаешься решать вопросы, совершенно не сообразуясь со степенью риска. А здесь на карту поставлено слишком много. Поэтому я даже боюсь подумать, как ты сможешь повести себя в этом случае.
Филип открыл рот, чтобы самым решительным образом опровергнуть обвинение в легкомыслии, но Анри жестом остановил его и продолжил:
– С другой стороны, у меня еще по горло другой работы. Как только я разгружусь, постараюсь сразу же выехать на место и кое-что разнюхать. А пока поговорю с Анной о том инциденте в городке и несчастном случае возле озера. Даже мельчайшие детали могут оказаться ценными для доказательства ее невиновности. Потом отправлюсь в Кейп-де-Райв и попытаюсь разыскать кого-то еще, кто был в тот день за покерным столом. Может быть, эти люди вспомнят что-то важное в поведении Уилкса. И наконец, займусь поисками одной вещи, которая поможет вернуть Анне доброе имя.
– Что за вещь?
– Труп, разумеется. Должен же где-то быть дядя Мик. Возможно, за это время его тело стало неузнаваемо, но одежда-то должна сохраниться. Поэтому мне нужно знать, как он был одет в тот злополучный день.
– Отличный план, – согласился Филип. – А как быть с Анной? Она хочет уезжать. Не лучше ли ей задержаться здесь на какое-то время? Как ты думаешь, стоит мне попытаться убедить ее?
Анри, казалось, весь ушел в созерцание янтарного содержимого своего стакана. Закончив исследование бренди, Анри поднял свои добрые и умные зеленые глаза, такие точно, какими их привык видеть старший брат.
– Я знаю, какой ответ ты хотел бы услышать от меня, Филип. Мне очень жаль разочаровывать тебя, но я думаю, Анна права. Чем скорее она уедет отсюда, тем лучше для нее. Будь она моим… другом, я бы как можно раньше посадил ее на корабль до Бостона. И как се адвокат я настоятельно советую тебе сделать это.
После разговора с братом Филип вспомнил, что должен еще выполнить свое обещание перед матерью. Моника заманивала его к себе, потому что хотела что-то сказать ему, а что – он прекрасно знал. Она собиралась расспросить его об Анне.
Когда он поднялся по лестнице и направился в конец коридора к ее спальне, в голове у него уже сложилось твердое решение. Он постарается рассказать матери как можно меньше – как для ее, так и для общего блага. Пусть Моника лучше пребывает в неведении, чем по неосторожности совершит какие-нибудь ошибочные действия.
Филип постучал в спальню. Моника увидела сына в дверях и рукой поманила его войти. Он прошел по толстому восточному ковру через всю комнату к ее постели. Моника лежала с открытой книгой на коленях, привалившись к подушкам. Приглашая Филипа сесть, она похлопала по краю постели.
– Как долго ты пробудешь дома в этот раз, cheri?
– Только несколько дней, мама. Мне придется отбыть на Карибы. Кофейные зерна в Сан-Себастьяне должны собрать на следующей неделе. Нужно проконтролировать, чтобы их упаковали должным образом.
– А как же Анна? Когда отправляется корабль в Бостон?
– Скоро. «Морской ястреб» может отплыть уже в воскресенье. Я вижу, как она тревожится, и у меня нет оснований тянуть с этим делом.
Моника медленно кивнула и с пониманием посмотрела на сына.
– От чего она бежит, твоя Анна? – спросила она, щуря свои серые прекрасные глаза.
– Бежит? Мама, откуда такие мысли? Я же рассказал тебе…
– Я знаю, что ты рассказал мне, но я видела ее глаза. В них печаль и опустошенность. Несчастная девушка больно ранена. Надеюсь, это не ты ее обидел? Скажи мне, Филип.
Филип взял в свои ладони руку Моники. Ему следовало бы получше изучить свою мать, вместо того чтобы затевать с ней игру в кошки-мышки. Поразительная интуиция Моники Бришар была вне пределов его понимания. – Ты все улавливаешь, мама. Даже чересчур – благодаря своему врожденному дару. Но я не обижал Анну. Дело не в этом.
– Я так и думала, но всегда лучше получить подтверждение. Тогда в чем же?
– Этого я пока не могу сказать тебе, мама. Я хочу оградить тебя от лишних тревог, равно как и защитить Анну. К чему тебе эти объяснения? У тебя есть необыкновенное чутье, оно, как всегда, служит тебе исправно. Ты бы рассказала, как это ты нутром все чуешь.
Моника положила голову на подушки и со вздохом повернула лицо к Филипу. Словно вдруг перешагнула через невыразимо глубокую печаль.
– Я помню тот день, когда они убили твоего отца… Ты знаешь, я была в подвале, в нашем тайном убежище. Я видела оттуда, как он упал на землю перед домом. Тогда я подумала, что мое сердце не перенесет утраты и разорвется от горя. Это была ужасная несправедливость. Мне казалось, худшей боли не может быть. А потом, когда в тот же день эти подонки устроили пожар в нашем доме, боль стала еще сильнее. Я была на волоске от полного краха. В один день мы могли потерять все наши ценности, все, что мы с Клодом наживали столько лет. И та боль не покидала меня очень долго, пока внутри что-то не умерло.
Возникло ощущение, словно в душе погасили свет и он никогда больше не зажжется. И сегодня, когда я смотрю на себя в зеркало, я знаю, это не та Моника Бришар. Эта Моника стала старше и внутренне проще, будто ее стесали точильным камнем. И лучик простодушной доверчивости уже никогда не вернется в ее глаза.
В тех случаях, когда мы теряем так много, что это почти невозможно вынести, боль навсегда отпечатывается на наших лицах. И тот, кому однажды выпало тяжелое испытание, способен видеть эту печать у других. Когда я смотрю на Анну, я вижу прекрасную девушку, но я также вижу, что в ее глазах недостает того самого лучика. Он должен быть, но его нет. Его отняли у нее, и, подобно мне, она никогда не получит его обратно.
Филип улыбнулся матери. Он не мог открыть ей, что страдания Анны больше, чем боль утраты.
– Вполне вероятно, что ты права, мама, – сказал он. – Я знаю, в жизни Анны произошла по меньшей мере одна большая беда. Но возможно, было что-то еще более серьезное. Ах, мама, ты с каждым годом становишься все мудрее. Как это у тебя получается?
– А так! Ведь с каждым годом я становлюсь старше. Только и всего. Мудрость и возраст – две линии, которые всегда движутся в одной плоскости. И надо думать, я своим нутром, как ты это называешь, подошла очень близко к рубежу. Я имею в виду Анну. Но я согласна остановиться. Так будет правильнее. Если Анна желает хранить свой секрет, не стоит вторгаться дальше.
– Спасибо, мама, что не просишь рассказать тебе большее.
– Ты очень славный, Филип, но как мать я должна сказать тебе еще одну вещь…
– И это?..
– У тебя мало времени, сынок. Ты должен сейчас решить, как тебе быть с этой девушкой. Должен разобраться в своих чувствах. Между вами есть что-то, что выходит за рамки твоего сострадания к ней, а с ее стороны – благодарности тебе.
Филип встал с кровати и постарался придать своему голосу бесстрастность:
– Между нами ничего не может быть, мама. Анна уезжает. Таково ее желание.
– И ты веришь в эту историю с ее бабушкой?
Странный, лишь отдаленно похожий на смех звук вырвался из горла Филипа.
– Что касается Анны, мама, то я никогда и ни в чем до конца не уверен. Иногда мне кажется, что я знаю ее, а в следующую минуту оказываюсь совершенно сбитым с толку. И тогда я сознаю, что в действительности вообще очень мало знаю о ней. А про бабушку… как тебе сказать… я даже не вполне уверен, что Анна сама верит в ее существование.
Моника коснулась его руки.
– Ты все сделаешь как должно, Филип. Твой цинизм – это только бравада. Я знаю, ты всегда поступаешь как порядочный человек.
Сидя перед изящным туалетным столиком старинной работы, Анна расчесывала свои волосы. Она делала это с неистовством, порожденным скорее нервным состоянием, нежели желанием придать им блеск. Ее взгляд ежеминутно обращался к распахнутым французским дверям, отражавшимся в зеркале, тем самым дверям, которыми воспользовался Филип, войдя в ее комнату несколькими часами раньше.