Выбрать главу

На главной улице Колька долго и оторопело смотрел на таблички с номерами домов. На одной из них значилась улица Лассаля, на другой — Чкалова, а через квартал — Первого мая. Он не знал, что рту улицу ежегодно переименовывали, хотя херсонцы с упрямой настойчивостью продолжали называть ее Суворовской.

«Город как город», — равнодушно решил Колька. Потом усмехнулся и подумал о том, что в Херсоне, как и во всяком другом городе, есть, наверное, своя гостиница «Астория» и свой кинотеатр «Ударник».

Он свернул в переулок и только здесь остановился пораженный: отсюда, с горы, хорошо был виден разлив Днепра. В плавнях блуждали пологие туманы, в которых терялись вечерние окоемы. А совсем близко, в конце переулка, вздымались работящие краны, трубили в облаках пара рожки стрелочников, и дымили пароходы, готовясь к далеким рейсам. Нет, Херсон был прежде всего портом, и именно порт создавал своеобразный и неповторимый облик города.

Колька затаил дыхание, прислушался…Звуки порта всегда влекут и тревожат. Перезвон склянок, гудки кораблей и сирены буксиров, стук выбираемых якор-цепей, тугое хлопанье парусов, шелест вспарываемой воды, наконец скрип лебедок и хрипловатые команды боцманов — все обещает! Неведомые дороги и неожиданные встречи, множество дней, наполненных солнцем и ветром, обещает такое богатство ощущений, перед которыми меркнут самые заманчивые желания. Там, впереди, где тускло мерцают огни бакенов, тебя ждут борьба и счастье открытий, ждут испытания и твое мужество, о котором ты и сам еще не ведаешь, ждет вечное движение, преобразующее мир. Туда зовут тебя проблески маяков, отполированные рукоятки штурвалов и трепетные флаги на гафелях. Подчиняясь этому зову, позабыв о тесных переулках, где ветры умирают, не пропев своей песни, ты бредешь, точно лунатик, навстречу грохоту гавани и белому изяществу мачт. Отныне твоя дорога — в морях! Тебе проносить через них свой флаг, напоминая людям о великой стране романтиков и строителей. Жители далеких континентов улыбнутся твоему флагу как самому верному другу. Он прибавит им сил и надежды. И в этом — твое моряцкое счастье, ибо нет на земле призвания выше, нежели приносить людям радость!.. Если б можно было, Колька тотчас же ушел бы в море. Но назавтра его ожидала разгрузка шхуны, долгий день у скучного, потемневшего от водорослей причала, где надоедливо поскрипывают швартовы и тоскливо всхлипывает в сваях вода. «Пропащий день», — подумал Колька. Увидел отплывающую «Молдавию», позавидовал: часов через пять она пройдет мимо Стожарска. И кто знает, не улыбнется ли ее огням из угловой комнаты Елена…

На шхуну он вернулся в сумерках. Присел на бухту каната, смотрел, как темнеет над гаванью ночь. На причалах зажглись огни, и течение шевелило на воде их отражения. Из плавен тянуло сыростью и запахом трав. В заречных далях надрывались лягушки. Их перекличка сливалась в сплошную ворчливую трель, такую же дрожащую и непрерывную, как мерцание звезд. «К ветру», — припомнил Колька.

Потом взошла луна — и все вокруг притихло, насторожилось. Она обожгла далекие ветлы и повисла над камышами, бросив на них багровые сгустки тусклого золота.

«И в Стожарске сейчас луна, — думал Колька. — Может быть, светит в окно угловой комнаты… Почему всем дорогам сопутствуют расставания? Зачем? Проверить глубины любви? Или разлука дана для раздумий, чтобы мог человек ощутить богатство своей души? Разлука действует подобно пружине: чем длиннее она растягивается, тем стремительнее ее обратная тяга. Но ведь за каким-то пределом пружина теряет свою возвратную силу. А любовь? Неужели ее могут убить дороги?»

— Шел бы ты спать, — заметил вышедший покурить шкипер, — Завтра нелегкий день.

Поднялся только затем, чтобы не отвечать шкиперу. В кубрике осторожно нащупал свою койку. Прислушиваясь к ровному дыханию товарищей, начал раздеваться…

Утро родилось в тумане — свинцовое, дымное. Контуры пароходов едва угадывались на рейде. Плавни лежали в мороси. В ней глохли тоскливые надрывы судовых колоколов.

Солнце так и не смогло пробиться сквозь вязкие тучи. Оно лишь слегка разбавило их на востоке, и в той стороне теперь было видно, как ползет над землей тяжелое небо. Мачты, покрытые скользкой влагой, казались продрогшими, зябкими. Набухшие сыростью паруса поеживались на гафелях.

К разгрузке приступили неохотно. Многопудовые бочки с сельдью сползали с мокрых сходен обратно на палубу, холодные тросы скользили в руках, оставляя в ладонях выжатую воду. Кожа ладоней побелела, ныла, как от ожогов. Каждая бочка давалась с трудом. Выгрузив, наконец, ее на причал и поставив, моряки переводили дыхание и отирали лица. Только затем возвращались на палубу, чтобы вытащить из трюма следующую.