Актеры снимают маски. Видны бледные лица.
В зале шум. Тептелкин вскакивает:
«Нам опять показали кукиш в кармане!»
Июнь 1925
Философ*
Два пестрых одеяла,
Две стареньких подушки
Стоят кровати рядом
А на окне цветочки
Лавр вышиной с мизинец
И серый кустик мирта
А на стене – святитель,
Блюститель очага.
На узких полках книги
На одеялах люди
Мужчина бледносиний
И девочка жена
В окошко лезут крыши
Заглядывают кошки
С истрепанною шеей
От слишком сильных ласк
И дом давно проплеван,
Насквозь туберкулезен,
И масляная краска
Разбитого фасада
Как кожа шелушится
Напротив же развалин
Как кукиш между бревен
Глядит бордовый клевер
И головой кивает
И кажет свой трилистник,
И ходят пионеры,
Наигрывая марш
И кошки перед ними,
Задрав свои хвосты,
Перебегают спешно
Нагретый тротуар
Мужчина бледно-синий
И девочка жена
Внезапно пробудились
И встали у окна.
И вновь благоухая,
В державной пустоте
Над ними ветви вьются
И листьями шуршат.
И вновь она Психеей
Склоняется над ним
И вновь они с цветами
Гуляют вдоль реки
Пактол ли то стремится
Не Сарды ли стоят,
Иль брег Александрийский
Иль это Римский сад
Дома любовью стонут
В прекрасной тишине
И окна все раскрыты
Над золотой водой
Но голоса умолкли
И дождик моросит.
Теперь они выходят
В туманный Ленинград.
Но иногда весною
Нисходит благодать
И вновь для них не льдины
А лебеди плывут
И месяц освещает
Пактолом зимний путь.
Конец лета 1925
«Я стал просвечивающей формой…»*
Я стал просвечивающей формой,
Свисающейся веткой винограда,
Но нету птиц, клюющих рано утром
Мои качающиеся плоды.
Я вижу длительные дороги,
Подпрыгивающие тропинки,
Разнохарактерные толпы
Разносияющих людей,
И выплывает в ночь Тептелкин,
В моем пространстве безызмерном
Он держит Феникса сиянье
В чуть облысевшей голове.
А на Москве-реке далекой
Стоит рассейский Кремль высокий,
В нем голубь спит –
В воротничке.
Я сам сижу –
На облучке
Поп впереди – за мною гроб,
В нем тот же я – совсем другой,
Со мной подруга, дикий сад;
Луна над желтизной оград
Осень 1925
Ворон*
Прекрасен, как ворон, стою в вышине,
Выпуклы архаически очи
Вот ветку прибило, вот труп принесло,
И снова – тина и камни.
И важно, как царь, я спускаюсь со скал
И в очи свой клюв погружаю.
И чудится мне что я пью ясный сок,
Что бабочкой переливаюсь.
Январь 1926
«На крышке гроба Прокна…»*
На крышке гроба Прокна
Зовет всю ночь сестру свою –
В темнице Филомела.
Ни петь, ни прясть, ни освещать
Уже ей в отчем доме.
Закрыты двери на запор,
А за дверьми дозоры.
И постепенно, день за днем,
Слова позабывает,
И пеньем освещает мрак
И звуками играет.
Когда же вновь открылась дверь,
Услышали посланцы
Как колыханье волн ночных
Бессмысленное пенье.
Щебечет Прокна и взлетает
В лазури ясной под окном,
А соловей полночный тает
На птичьем языке своем
1926
«И снова мне мерещилась любовь…»*
И снова мне мерещилась любовь
На диком дне. В взвивающемся свисте,
К ней все мы шли. Но берега росли.
Любви мы выше оказались.
И каждый, вниз бросая образ свой,
Его с собой мелодией связуя,
Стоял на берегу, растущем в высоту,
Своим же образом чаруем.
1926
«Над миром, рысцой торопливой…»*
Над миром, рысцой торопливой
Бегу я спокоен и тих
Как будто обтечь я обязан
И каждую вещь осмотреть.
И мимо мелькают и вьются,
Заметно к могилам спеша,
В обратную сторону тени
Когда-то любимых людей.
Из юноши дух выбегает,
А тело, старея, живет,
А девушки синие очи
За нею, как глупость, идут
<1926>
«В стремящейся стране, в определенный час…»*
В стремящейся стране, в определенный час
Себя я на пиру встречаю,
Когда огни застигнуты зарей
И, как цветы, заметно увядают
Иносказаньем кажется тогда
Ночь, и заря, и дуновенье,
И горький парус вдалеке,
И птиц сияющее пенье.