Альфригг довольно долго совещался с квартирмейстером — худым изможденным человеком с дергающимся глазом. Я переводил, а элим, писец Альфригга, записывал. Многое из того, что тогда обсуждалось, было сказано исключительно в качестве формальной любезности командору. Всадники с уважением отнеслись к купцу, который привел своего переводчика. Я позаботился о том, чтобы иногда все-таки спотыкаться и подыскивать слова, — а то как бы у меня не спросили, где это я так хорошо выучился языку Всадников. А ведь на древнем элирийском наречии сложено так много песен… Да и Горикс, мой тюремщик, другого языка не знал.
Когда с формальностями было покончено, двое слуг внесли поднос с высокими оловянными кубками, полными терпкого вина со специями. В горле у меня пересохло, но даже самый жаркий огонь не растопил кусочков льда у меня в башмаках и не унял пульсирующую боль в суставах под перчатками. Я не мог себе позволить неловко управляться с кубком перед носом у Мак-Ихерна, поэтому отрицательно покачал головой, когда рябой слуга предложил мне вино. Альфригг метнул на меня яростный взгляд. Я был сенай, и подобный отказ мог выглядеть как презрение к моему хозяину-удему или, что еще хуже, как вызов Клану Всадников. Большинство сенаев, даже обедневшие младшие сыновья, которым приходится самим зарабатывать себе на хлеб, презирали Двенадцать Семейств и называли их "беспородными" — ни сенаи, ни удемы, вообще непонятно кто. Те, кто достиг таких высот, как Мак-Ихерн, и пришли к неизбежному заключению, что сенаи все равно не примут их в свое общество, должно быть, весьма чувствительны к сенайской заносчивости. Нужно было как можно скорее загладить неловкость.
— Мастер Альфригг, — сказал я достаточно громко, чтобы Всадники расслышали, как почтительно я к нему обращаюсь, — к сожалению, я, пожалуй, должен воздержаться от удовольствия и чести отдохнуть вместе с вами и командором. Меня ждут дела — я должен выполнить ваши распоряжения. Приказывайте, сударь.
Полные губы Мак-Ихерна искривились, и я понял, что он презирает меня за то, что я так подобострастно держусь с удемом. Альфригг, конечно, решил, что я опять оскорбляю его, и не смог скрыть раздражения.
— Не стану удерживать вас здесь, если вы можете быть полезны где-то еще. Вы, как всегда, очень ответственно относитесь к своим обязанностям. — И он спросил, можно ли показать мне образцы снаряжения Всадников и нельзя ли попросить какого-нибудь Всадника разъяснить некоторые детали экипировки. Для того чтобы уладить с квартирмейстером вопросы оплаты и поставки, переводчик Альфриггу был не нужен.
Мак-Ихерн коротко кивнул и подозвал нашего проводника-элима, который с тех пор, как мы пришли, тихонько стоял у двери. Истолковать такое пренебрежение можно было лишь одним образом: меня сочли недостойным проводника из Клана Всадников. Ну что ж, вот и славно. Не нужно мне было их уважение.
— Отведи слугу купца поговорить с Богдаром. Если что-нибудь будет нужно, попроси брата от моего имени. — И нас отпустили.
Альфригг с квартирмейстером сели со своими книгами и свитками за свободный стол. Мак-Ихерн поманил пальцем какого-то офицера, который отошел, когда мы появились. Но когда мы с элимом закутались в плащи и направились к деревянной двери на северной стене, командор откинулся в кресле и, не сводя с нас взгляда, отхлебнул подогретого вина. Я надеялся, что глядит он только потому, что ему нравится сама идея — сенай на службе у удема, — но не мог избавиться от ощущения, что он как-то разглядел под плащом багровые шрамы у меня на спине, прочитал в глазах ненависть к нему и к тому, чем я стал его стараниями.
Когда элим закрыл за нами деревянную дверь, у меня словно гора с плеч свалилась, но почти сразу я едва не задохнулся от порыва ледяного ветра. Мы стояли на полукруглой площадке, от нас до края скалы было шагов сорок. Прямую его сторону образовывала плоская стена штабного здания, а перед нами высился барьер высотой примерно по пояс, сложенный из гранитных плит. Прямо напротив деревянной двери в барьере был проход — как раз на одного человека. На самой площадке снега было немного, его сдувал ветер, и лишь слева от меня, в углу, намело сугроб до самой крыши. А за барьером, куда ни взгляни, была только буря, слой за слоем грузных серых облаков, нижние края которых превращались в завесу снега и дождя.
Когда в кипящих облаках показались ало-золотые сполохи, можно было решить, что времена года перепутались и летняя гроза каким-то образом попала в гущу зимней бури. Я весь сжался, предчувствуя, что вот-вот раздастся драконий рев — душераздирающее отчаяние, безумная ненависть, неприкрытая, убийственная жажда крови, проникавшая в самое сердце, — какая уж там гроза. Любая живая тварь во вселенной затрепещет от ужаса, заслышав трубный крик драконов. При этом звуке можно лишь воззвать к Семерым богам и просить их о защите. Как можно счесть, что в этом рыке есть место красоте, радости, гармонии? Годы и годы пытался я понять, как чудовищные вопли могут стать орудием самого доброго из богов, как может Роэлан превращать грубые крики жестоких зверей в музыку такой мощи, что я трепетал от восторга. Ответа я так и не получил.
Вероятно, встреча с Мак-Ихерном совсем выбила меня из колеи. Вероятно, с того мига, когда я вошел в лагерь, меня охватил цепенящий ужас, — а может быть, дело было в ярости бури и близости драконов, — но только, когда настал неизбежный миг, я не сумел отгородиться от невыносимых звуков, как некогда на крыше Каллии. Я не успел ни зажать уши, ни обуздать помыслы. Крик пронзил серую мглу. Впервые после Мазадина я услышал драконий рев.
— Роэлан!.. — застонал я, согнувшись пополам от невыносимой муки и не в состоянии ни думать, ни слушать. Никакие пытки в Мазадине не могли сравниться с той болью, какую я испытал у Кор-Неуилл. Необузданное безумие терзало мне грудь, словно нож рассек тело и гигантский коготь выдрал сердце. Звук гулко отдавался в мозгу, перед глазами плыли красные пятна, словно кузница бессмертного Ванира предстала передо мной воочию. Я прижал к груди окоченевшие руки.
— Смилуйся, Роэлан!
Бог не счел нужным отвечать мне — только медно-зеленое тончайшее крыло рассекло облако у самого моего лица, а потом снова исчезло. Элим подхватил меня под локоть и сказал мне прямо в ухо:
— Осторожней, друг мой. Тропа крутая и узкая и, должно быть, совсем обледенела. — Его спокойный тихий голос унял боль, как мазь исцеляет ожог.
— Старая рана, — прохрипел я, хотя он ничего не сказал о моем странном поведении. — Когда холодно, просто спасу нет. — Такое объяснение не устроило бы даже безмозглую курицу.
— Да исцелятся все ваши раны, — произнес элим, уверенно подводя меня к проему в барьере. — Богдар живет почти у самого спуска, так что нам недалеко. Не нужно идти через всю долину.
Его спокойная уверенность помогла мне справиться с собой, перестать слушать и сосредоточиться на петлявшей в тумане обледенелой тропке, спускавшейся по утесу. Казалось, ей не будет конца. Порывы ветра рвали наши плащи. За очередным поворотом внезапно полыхнуло пламя. Мокрый снег мгновенно превратился в горячий дождь, лед на тропинке стаял, а за шиворот мне потек ручеек. Элим вытянул руку, заставив меня прижаться к утесу, — и очень вовремя, потому что накатившая волна отдающего серой горячего воздуха запросто могла столкнуть нас с тропинки, особенно хрупкого элима.
— Спасибо, — выдавил я, когда мы двинулись дальше, пройдя сквозь самый густой слой облаков и погрузившись в вихрящийся снег.