Меня не бьют, но особо со мной и не церемонятся, берут с моей парты, что захочется. Нина отобрала у меня перышко «ласточка», которое я, по примеру других, подточила наискось о каменный подоконник, чтобы почерк получался с мягким нажимом, и дала мне вместо него «лягушку», которая кляксит и царапает бумагу. И я малодушно смолчала.
Вера Михайловна через некоторое время пересадила меня к другой девочке, Лене Короленко. С ней мы разговариваем и даже вместе возвращаемся из школы — нам по дороге до ее одноэтажного флигеля возле детской поликлиники на улице Щукина. Она показала мне свое окно и дверь со стороны садика, но в гости не позвала, хотя между нами завязалось какое-то подобие дружбы, отчасти потому, что она тоже плохо учится.
Частые медицинские комиссии — проверка на вшивость. Вшивых стригут машинкой наголо в медицинском кабинете.
Серые, очень вкусные бублики, которые Вера Михайловна приносит из буфета, нанизав на веревочку, и раздает на большой перемене.
Уроки военного дела в гулком физкультурном зале: военрук Михал Михалыч в гимнастерке с засунутым за пояс пустым рукавом командует нам, второклашкам: «Ряды сдвой! Ряды стройся!» «Нале… ву!»
Я не понимаю, что такое «сдвой», вместо налево поворачиваюсь направо.
Надо мной в классе смеются.
Некоторые девочки приносят с собой свертки с завтраками. На большой перемене аппетитно пахнет бутербродами с колбасой. Близсидящие девочки иногда не выдерживают, просят: «дай откусить!» Многие дают. Только у Аллы Лухмановой никто не просит, знают, что не даст. А какие она приносит завтраки, прямо слюнки текут — белый хлеб с маслом и с черной икрой! Мандарины!
Однажды кто-то украл у Аллы завтрак. Алла ревела и требовала, чтобы все открыли портфели, а она бы прошла по рядам и обыскала их. Хотя что могло остаться от съеденного завтрака? Разве только запах мандарина.
Вера Михайловна сказала Алле:
— А ну, сядь на свое место и не реви! Обыскивать — ишь чего вздумала!
— Все равно я папе скажу! — запальчиво крикнула Алла. — Я знаю, кто украл!
— Знаешь? Ну, говори, кто!
Алла, понизив голос, сказала:
— Я вам потом скажу. На перемене.
— А ну, выйди сюда, — приказала Вера Михайловна.
Алла вышла.
— Я доносов не люблю, — сказала учительница. — Доносчик для меня — последний человек. Кто украл, сам скажет, если не трус.
Встала худенькая, бледная до голубизны Ира Феоктистова и сказала:
— Это я…
Вера Михайловна была резковата, редко улыбалась, рассердившись, могла выдернуть провинившуюся за руку из-за парты, поставить у доски. Но когда Ира Феоктистова в своем линялом ситцевом платочке, закрывшем наголо остриженную голову, жалким голоском призналась, что это она украла, Вера Михайловна вдруг заплакала.
Такой она и стоит до сих пор у меня перед глазами: один ботинок перевязан веревочкой, чтобы не отставала подошва. Кисти рук обмороженные, красные, шелушащиеся. Углы губ опустились, она судорожно глотала, вытирала щеки опухшими пальцами. Она отошла к окну, несколько минут постояла спиной к нам, а когда обернулась — лицо ее было хмурым, но спокойным.
— Садись, — сказала она Ире Феоктистовой, и Алле, с презрением: — И ты садись.
— Вы поняли? — спрашивает Вера Михайловна.
— По-оняли! — отвечает класс.
— Все поняли? — с нажимом переспрашивает она, глядя искоса на меня, сжавшуюся на второй парте у окна.
— Все-е! — тянет класс, и я вместе со всеми.
Как признаться, что ты одна ничего не поняла? В классе сорок человек, авось как-нибудь затеряюсь среди умных.
— Смотрите, а то завтра контрольная!
Слово «контрольная» вызывает ужас. Чтобы спастись от этого ужаса, я начинаю прогуливать школу в те дни, когда контрольная. Но и прогуливать тоже очень страшно: просидевшая два года почти безвыходно за высоким забором омского дворика, да еще от природы не ориентирующаяся в пространстве, я путаюсь в лабиринте переулков, тревожно оглядываюсь, пытаясь запомнить их повороты, настороженно жду, что вот-вот меня схватит за плечо кто-нибудь из взрослых и с позором приведет домой.
И однажды так и случилось — меня берет за плечо театральный электрик Миша, который на днях вешал у нас в кабинете люстру.
— Прогуливаешь? — доброжелательно догадывается он, потому что только дурак не догадается — у меня вид типичной прогульщицы, да и время самое что ни на есть школьное.
— У нас учительница заболела, — вру я. — Нас отпустили.
— A-а. Ну, тогда пошли вместе. Я как раз к вам в дом.
Остается еще надежда, что не в наш подъезд. Но нет, в наш! Он поднимается вместе со мной до четвертого, звонит в нашу дверь и поднимается выше, на пятый, а я стою перед своей дверью одна со своим страхом, который бушует у меня внутри и вот-вот вырвется наружу рёвом.
Мама открывает дверь, видит выражение моего лица, Мишу, который сверху вежливо с ней здоровается…
— Ты прогуляла! — делает она правильный вывод.
— Нет! Нас Вера Михайловна отпустила! Она задала уроки… Я сейчас прямо сяду и буду готовить…
— Врешь! Я же вижу по твоему лицу, что ты мне врешь! Я сейчас же иду в школу, и если окажется, что ты прогуляла!..
Все кончено. Нет лазейки. Страх вырывается наружу:
— Мама, не ходи в школу! Мамочка, я тебе все объясню!..
— А-а-а!! Значит, ты все-таки прогуляла! Моя дочь прогульщица!!
Гнев мамы шумен, с хватанием за сердце, тяжелым, со взрыдами, дыханием, питьем валерьянки, с повторяющимся рефреном:
— И это моя дочь! За что мне такое?!
Потом мама идет в школу разговаривать с Верой Михайловной, а я, зная строгость учительницы, забиваюсь в ванную и, уткнувшись в полотенце, рыдаю до икоты, мечтая об одном: потерять сознание и прийти в себя через неделю, а еще лучше — через месяц.
Мама возвращается тихая. Больше не кричит. Даже разговаривает со мной, а обычно после скандалов прочно замолкает на несколько дней. Вообще, ведет себя необычно мягко. И по этой несвойственной ей манере я понимаю: меня защитила Вера Михайловна.
Двор — это свобода!
Зато во дворе я — равная среди равных. Разбросанные в Омске по всему городу, мы снова собрались вместе, в одном дворе — Валя, Аня, Мишка, другой Мишка, Наташа, еще одна Наташа — нас захлестывает обилие друзей, мы в упоении от возможности забежать в подъезд, посекретничать на лестничном подоконнике, позвонить в дверь и позвать гулять.
Двор — это свобода, фантазия, игра! Перед каждой игрой нужно встать в круг и считаться — кому водить. Смысловая бессмыслица считалок полна звонкого ритма, образов и ассоциаций:
Мячик, упруго скачущий под рукой, азартные перепалки, переходящие в бурные драки с чьими-нибудь слезами, примирения с полным забвением всех обид…
Интерес некоторых считалок состоит еще и в том, что тот, на котором она останавливается, может сказать, например, «синий!» и этим как бы отпихнуть от себя выбор, после чего считалка отправляется по второму кругу: