Лучше всех играла Аня Горюнова. Она играла немецкую шпионку, работающую в Москве под видом простой русской парикмахерши. Пьеса как раз начиналась с того, что герой, возвратившись в Москву с очередного задания, заходит в парикмахерскую побриться. Шпионка тотчас угадывает в нем нашего разведчика, но вида не показывает. Она как ни в чем не бывало бреет его, опрыскивает одеколоном, болтает о том, о сем, задавая мимоходом наводящие вопросы. Разведчик тоже смекает, кто перед ним, но тоже делает вид, что ни о чем не догадывается. Очень тонкая сцена. Побритый герой расплачивается и уходит. Парикмахерша провожает его до дверей, не переставая щебетать и кокетничать. Но когда она остается одна, игривое выражение медленно сходит с ее лица. Она подходит к телефону и набирает номер.
— Шеф? — говорит она голосом матерой шпионки. — Говорит Матильда. Подержанный диван продан. Высылайте агента за тумбочкой.
В театре роль шпионки очень хорошо играла Валентина Ивановна Данчева. Ане оставалось только скопировать ее манеру. Но она не стала копировать. Она играла по-своему, ничуть не хуже. Пожалуй, даже лучше. Сцена в парикмахерской была украшением спектакля. Ольга Николаевна очень хвалила Аню. Но сама Аня никак не могла успокоиться, искала какие-то новые интонации, жесты. Ей хотелось, чтобы ее игра понравилась маме и папе. Это было для нее важно, потому что она мечтала стать актрисой, как они, а они не очень этого хотели.
Мы валялись на пляже, и Аня говорила:
— Я еще сама не знаю, выйдет из меня что-нибудь или нет. Ольга Николаевна хвалит, но это не в счет. Вот если родителям понравится, значит, во мне и правда что-то есть.
— А вдруг они нарочно скажут, что им не понравилось? — предположила я.
— Нет, они врать не будут, — сказала Аня. — Если у меня есть данные, они скажут. Нет — значит нет.
Наступил родительский день. Утром, как обычно, была зарядка, потом линейка, потом завтрак. Но дальше режим не соблюдался: на прогулку не пошли, ждали автобус. Бродили по территории, прислушивались: не гудит ли? И наконец услышали: гудит!
Решено было встретить родителей торжественно, строем, под звуки горна, но где там! С ликующим ревом все наперегонки помчались навстречу автобусу. Он затормозил возле волейбольной площадки, дверцы раскрылись, и родители, торопясь и роняя свертки, начали спускаться с подножки. Несколько минут у автобуса царила веселая неразбериха, раздавались звуки поцелуев и первые после продолжительной разлуки родительские возгласы: «Как загорел!», «Как вытянулась!» и тому подобные.
Постепенно мамы и папы в обнимку со своими детьми выходили из круга и спешили куда-нибудь уединиться. Пошли и мы с мамой. Уходя, я оглянулась. Площадка перед автобусом опустела. Осталась одна Аня Горюнова. Лицо ее выражало растерянность и огорчение. Она встала на ступеньку и заглянула внутрь автобуса, словно надеялась: вдруг ее папа с мамой все-таки там. Но автобус был пуст, даже шофер куда-то ушел.
Моя мама оставила меня и подошла к Ане.
— Твои, Анечка, хотели приехать, но у них очень ответственный концерт, — мама уважительно понизила голос: — Правительственный. Они просили тебе передать, что в следующий родительский день приедут непременно.
— В следующий? — переспросила Аня дрогнувшим голосом.
Родительские дни у нас бывали один раз за смену. Заказывался специальный автобус, а то и крытый грузовик. Рейсовые автобусы до Плёскова не ходили, а о личных машинах тогда еще почти никто из Вахтанговцев не помышлял. Значит, Ане предстояло ждать родителей еще целую смену, чуть ли не двадцать дней!
— Пойдем с нами, — предложила моя мама. — Посидим у речки.
Но Аня поблагодарила и отказалась. Сказала, что побудет лучше в палате, почитает. Она пошла к дому, и по походке ее, по низко опущенной голове видно было, что она очень подавлена.
К обеду все, конечно, опоздали. За столом никто ничего не ел — наелись домашних вкусностей, привезенных родителями. Мертвый час отменили — нужно было готовиться к спектаклю.
Сооружали занавес на высокой сцене перед павильоном-столовой, ставили скамейки и стулья, устанавливали декорации. Когда почти все было готово, хватились Ани. Отыскали ее за домом, у старой липы с дуплом. Она сидела в траве с книгой на коленях.
— Ты что?! — закричала Валя. — С ума сошла? Бежим быстрее! Аня подняла от книги распухшее от слез лицо и высморкалась в подол сарафана.
— Как же ты будешь играть с такой рожей? — поинтересовался Мишка Рапопорт, который играл гауляйтора.
— Я вообще не буду играть, — сказала Аня.
— Как не будешь?! Уже рассаживаются! У тебя первая сцена! Ты что?!
— Мою роль Оксанка репетировала, — сказала Аня. — Она сыграет.
Кто-то сбегал за Ольгой Николаевной. Воспитательница подошла и опустилась на корточки рядом с Аней.
— Возьми себя в руки, — сказала она. — Ты коллектив подводишь.
— Не могу! — всхлипнула Аня. — Как я с такой рожей!.. Пусть Оксанка!
— Хорошо. Пусть Оксанка, — согласилась воспитательница. — Но ведь не Оксанка, а ты мечтаешь стать артисткой. А артист должен играть. Какое бы ни случилось несчастье и даже горе. Если он, конечно, настоящий артист и понимает свой долг. Человек, Аня, может всё, если подчиняется долгу. Встань! Докажи самой себе, что ты можешь стать настоящей артисткой.
Вообще-то, Ольга Николаевна не донимала нас назиданиями, любила пошутить. Пожалуй, это была ее первая и единственная подобная речь, но она прозвучала к месту. Выразила то, что в тот момент бессловесно кипело и булькало в наших душах.
…Родители уже сидели на скамейках и стульях под открытым небом. На сцену вышел Славка Степанов, наш горнист и конферансье, и объявил о начале спектакля. Двое мальчишек из младшей группы, мрачные от чувства ответственности, раздвинули занавес.
Не больше десяти минут прошло с того момента, как Аня сидела у липы и утирала сарафаном зареванное лицо. А сейчас она так естественно смеялась, так весело взбивала мыльную пену, с таким неподдельным удовольствием мазала Гришку кисточкой для бритья, что зрители то и дело принимались хлопать. Это была разбитная, симпатичная парикмахерша, но в то же время и коварная шпионка, ух какая коварная! Если бы герой не был таким проницательным, он легко мог бы попасться на ее шпионскую удочку. И когда она, поговорив по телефону с шефом иностранной разведки, ушла со сцены, зал разразился единодушными долгими аплодисментами и комментариями: «Замечательно!», «Какая органика!», «Внешне — совершенно Вера Бендина!», «И от Анатолия Осиповича много!», «Браво, Анечка!»
Больше зрители никому не кричали «браво!» Наоборот, чем дальше, тем веселее становилось в зале. Андрей Львович Абрикосов, глядя на Гришку, хохотал раскатистым басом и приговаривал: «Ну, негодяй! Это он карикатуру на меня!.. Ну, поросенок!»
Валя с отвращением поцеловала Гришку материнским поцелуем и под смех зрителей облегченно убежала со сцены. Танька Пашкова, дрожащим от ужаса голосом произносила: «Да, господин гауляйтор!» «Нет, господин гауляйтор!» Блокнот дрожал в ее руках, и она была похожа на двоечницу, плавающую на экзамене. Гауляйтор в огромных очках, с огромной сигарой в зубах, то и дело косился в зал, где его папа, Иосиф Матвеевич, утирал слезы от смеха.
Спектакль окончился. Артисты наскоро разгримировались и вновь соединились со зрителями. Наступило время расставания, уже шофер ходил вокруг автобуса и поглядывал на часы…
Перед сном, уже лежа в постели, Валя сказала:
— Если честно, то мы все играли отвратительно, кроме Аньки.
— Да ну, — махнула рукой Аня. — Все равно я ничего себе не доказала.
— Если бы не Ольга Николаевна, ты бы никому ничего не доказала, — сказала справедливая Валя. — А так доказала.