— Пожалуйста! — вспыхнула Нина. — Я вообще могу уйти!
И повернула за угол.
— Давай посидим, — сказала Ёлка.
Мы зашли в заснеженный скверик, сели на скамейку, подложив под себя портфели, и Ёлка рассказала мне такое, что я прямо зашлась от зависти.
Она на катке познакомилась с мальчишкой!!
Дело было так: у нее запутался шнурок на ботинке, а он сказал — давай, помогу. Взял ее ногу, положил к себе на колено и распутал узел! И они потом вместе катались! И он взял ее телефон, и вчера позвонил! И пригласил в кино на «Каменный цветок»!
— На шестнадцать тридцать, в «Художественный»! Я маме сказала, что с тобой иду. Если спросит — подтверди.
— Ладно. А как его зовут?
— Вова.
— А на внешность какой?
— Ой, вообще! На Бернеса похож! Ну ладно, я побежала. Значит, скажешь моей маме, если спросит?
И она убежала, размахивая портфелем. Я с завистью смотрела, как она бежит, разбрызгивая снег. Бежит по линии наименьшего сопротивления к своему Вове, похожему на Бернеса. Счастливая!
Рудковская ждала меня на углу Большого Могильцевского, возле бывшей церкви. Лицо ее с поджатыми губами выражало плохо скрытую обиду.
— А я думала, ты домой ушла, — сказала я.
— Я и хотела уйти! А потом решила, что не уйду. Не хочу, чтобы Ёлка оказывала на тебя тлетворное влияние!
— Что же, мне с ней и поговорить нельзя?
— Как ты не понимаешь, что она тянет тебя в пропасть!
— Никуда она меня не тянет!
— Нет, тянет! А я этого не допущу! Я хочу сделать из тебя личность! И сделаю!
— А ты меня спросила? — разозлилась я.
— Когда человек тонет, его не спрашивают. Его бьют веслом по голове и спасают.
— Как-нибудь сама выплыву! Без твоего весла! С кем хочу, с тем и дружу! И вообще, иди к черту, надоело!
Нина потрясенно молчала.
— Я одного не могу понять, — сказала она наконец. — Как тетя могла в тебе ошибиться? Она прекрасно разбирается в людях.
— В психах она разбирается! — ответила я, бестактно намекая на место тетиной работы.
— Ах, так! — медленно произнесла Нина. — Так вот оно, твое истинное лицо! Ну, что ж. Теперь, когда ты сорвала маску, мне, по крайней мере, многое стало ясно. Очень жаль, что я отдала тебе столько времени. Я могла бы провести его с большей пользой для себя и для общества.
Она резко повернулась, перебежала дорогу и свернула в Чистый переулок.
И вдруг я почувствовала такое облегчение, словно избыточная тяжесть, под которой я ходила долгое время, свалилась с меня. Мне даже захотелось подпрыгнуть, чтобы ощутить вновь обретенную легкость.
На катке
Девочек, которые умеют кататься на коньках и ходят по воскресеньям в Парк культуры, окружает поле загадочности. Какие-то у них тайны, связанные с катком. Они что-то жгуче обсуждают шепотом на переменах. Доносится: «Тот на норвегах», «тот в свитере».
Учителя говорят, что в седьмом «А» — «нездоровые настроения».
Не знаю, как у других, а у меня — точно, нездоровые: я мечтаю, чтобы и у меня, как у Ёлки, запутался шнурок на ботинке и чтобы мальчик, похожий на… Неважно, на кого, просто мальчик… Чтобы он положил мою ногу на свое колено, а потом…
Но я не умею кататься, у меня и коньков-то — одна старая «снегурка», чем-то похожая на маленькие санки с загибающимся кверху полозом. С помощью веревочки и палочки я прикрепляла ее к валенку и, отталкиваясь другой ногой, каталась по кое-как залитой из шланга ледяной дорожке на заднем дворе. Но это куриное ковыляние не назовешь катанием на коньках, к тому же та «снегурка» уже давно пылится на антресолях, а где другая — вообще не известно.
К зимним каникулам мне купили коньки — настоящие «гаги», привинченные к низким черным ботинкам. Я счастлива. Надеваю их и хожу по квартире. Имитирую движения конькобежцев. Ксения ворчит — остаются полосы на паркете. Скорее бы конец четверти! Еще пять дней до каникул! Еще три дня!
Они наступили, наконец, и я иду в Парк культуры. Одна. Потому что если с Ёлкой — есть опасность, что шнурок на ботинке снова запутается у нее, а не у меня. Одна — я вне конкуренции.
Из репродуктора льются вальсы, польки, падеграсы, поет Клавдия Шульженко: «О любви не говори, о ней всё сказано, сердце верное в груди молчать обязано…» По ледяным дорожкам, сильно наклонив корпус вперед и заложив руки за спину, широким, плывущим шагом проносятся мальчишки на длинных и острых, как отточенные ножи, «норвегах». Тут запросто могут сбить с ног, и из девочек катаются по дорожкам только очень уверенные в себе. О них у нас в классе с уважением говорят: «Она по дорожкам катается!»
Недосягаемо прекрасны фигуристки — они, как лебеди, плывут по овальному ледяному озеру, обнесенному мелкосетчатым забором. Не верится, что эти стройные девушки в высоких шнурованных ботинках, в коротких юбочках поверх туго натянутых рейтуз тоже пишут диктанты, отвечают у доски, получают двойки и тройки с минусом. Нет, они, наверное, все круглые отличницы, и вообще, они из какого-то другого мира, из другого круга, потому что невозможно себе представить, чтобы вон та, в каракулевой шапочке, надвинутой на одну бровь, или вон та, элегантно вытирающая носик чистым белым платочком, который она вынимает из меховой муфты на шнурке, прячутся от гостей, завязывают узелок на галстуке, когда учитель ищет в журнале, кого бы вызвать к доске, и с горестным чувством рассматривают в зеркале свой нос.
Мое место на катке для начинающих. Это довольно большая территория, тоже обнесенная высоким мелкосетчатым забором с калиткой, возле которой служительница в тулупе проверяет билеты. Билеты покупаются при входе в парк, в боковых крыльях ворот, где много окошек-касс.
В гардеробе я сажусь на скамейку, разуваюсь, надеваю и туго шнурую ботинки с коньками. Потом, держась за спинки скамеек, подхожу к окошку, сдаю пальто и обувь, прячу в варежку номерок и ковыляю к выходу на каток. Тут многие ковыляют, и я не чувствую себя униженной своим неумением.
На катке устроены длинные двойные перила для тех, кто не может держаться без подпорок. Хватаясь за них и отталкиваясь, цепочкой катаются самые неумелые, и я присоединяюсь к ним.
Гораздо привлекательнее кресла на полозьях. Можно кататься, держась за спинку кресла, это позволяет двигаться по всему катку, как бы переводит с костылей на инвалидную коляску. Кресел меньше, чем желающих завладеть ими. Нужно подловить момент, когда кто-то бросит кресло, а другой еще не успеет его подхватить. Для этого мне приходится оторваться от спасительных перил и выйти на ледяное поле. Ноги в щиколотках подламываются, тело перекашивается в поисках равновесия, руки хватают воздух, но я тут в своем праве, такая же «начинающая», как и все те, кто так же сосредоточенно пытаются наладить контакт с собственными ногами. Есть и такие, кто уже научился держать равновесие, разбежавшись, чуть-чуть проехаться на прямых, сведенных вместе ногах, победоносно глядя по сторонам. Некоторые катаются почти хорошо, перенося тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, плавно поворачивая, и только осторожность, с какой они двигаются, выдает в них тех же начинающих, только на более высоком этапе развития.
Иногда в эту тихую заводь врывается с дорожки настоящий конькобежец и, прочертив смелыми, стремительными бросками два-три круга, словно подразнив, снова вырывается на волю, а все смотрят ему вслед, как смотрят домашние утки вслед дикой залетной птице.
Крепкий мороз с ветром леденит лицо, коченеют руки в намокших от частых падений варежках. Ну, хватит, не могу больше — стонет во мне ленивое, привыкшее к комнатному комфорту, вялое естество. Но уже проснулось во мне другое, жаркое и упрямое, и оно требует: ну еще один круг! Ну еще!
— Не могу! — ноет старое.
— Могу! — отвечает новое.
На следующий день зверски болят руки, шея, бедра, плечи, растянутые связки щиколоток.