И она дала мне поручение — написать фельетон о поступке Пятиной и Беркович. Поступок был из ряда вон выходящий: Инка и Наташка явились в класс с накрашенными ногтями! Нам не разрешалось не то что маникюр делать — даже капроновые чулки носить, только простые, в резиночку. Ленты вплетать в косы можно было только черные или коричневые. По праздникам — белые. А тут такой разврат — ярко-розовые ногти!
— Это сразу надо пресечь! — сказала Нина.
Я написала. Что-то в таком роде:
«Инна и Наташа вошли в класс, пряча под фартуком руки. Глаза их плутовато бегали. Девочки шмыгнули к своей парте и молча сели. Класс недоумевал: что случилось с веселой Инной и озорной Наташей? Почему у них сегодня такой таинственный и смущенный вид? Но вот Инна стала доставать из портфеля учебник, а Наташа принялась точить карандаш. Что это?!. Весь класс с отвращением и брезгливостью отвел глаза: на ногтях Инны и Наташи омерзительными розовыми бликами мерцал и переливался маникюр…»
И так далее. Фельетон назывался «Зловещие блики».
— Очень живо, — сказала Нина. — Я от тебя даже не ожидала. А почему морали нет?
— По-моему, и так все ясно, — сказала я.
— Нет, без морали нельзя, а то не поймут. Если не возражаешь, я сама напишу.
Нина написала:
«Мы хотим, чтобы не только Пятина и Беркович, но чтобы все поняли: истинная ценность человека не во внешней красоте, а в красоте внутренней. Нужно добросовестно учиться, уважать учителей, выполнять все общественные поручения — вот в чем истинная красота советского школьника».
Инка и Наташка не очень долго на меня дулись, потому что я их прославила на всю школу. Фельетон приходили читать девчонки из восьмых, где маникюр, хоть и тайком, делали многие. И даже сама Ляля Розанова, секретарь комсомольской организации, его одобрила.
Наша стенгазета благодаря Нинкиному руководству и отчасти моим «живым» фельетонам приобретала все большую популярность. Возле нее толпились на переменах.
В этот период мы с Ниной очень идейно сблизились. И однажды она поделилась со мной сокровенным: она хочет написать книгу об отце, погибшем на фронте. Чтобы эта книга стала такой же знаменитой и нужной людям, как «Молодая гвардия» или «Повесть о настоящем человеке». Потому что Нинкин отец — именно такой, настоящий советский человек, и надо, чтобы все воспитывались на его примере.
— Он ушел на фронт добровольцем, когда ему было уже сорок лет. Он воевал еще в Гражданскую, был контужен — не слышал на одно ухо. Его не хотели отпускать с завода, где он работал инженером, у него была бронь. Но он отказался от брони, потому что хотел защищать Родину! Я поеду в Белоруссию, в то село, где прошли его детство и юность, найду людей, которые его знали. Я уже и сейчас многое знаю, какой он был благородный, бескорыстный человек. Мама рассказывала: когда они еще не были женаты, у отца была прекрасная большая комната на Арбате, а у его друга — вот эта, в которой мы сейчас живем. И когда этот друг женился и у него родился ребенок, отец отдал другу свою комнату, обменял ее на эту. Для него быт ничего не значил, он жил высшими интересами. Он ради правды мог пойти против всех. И я стараюсь быть такой же, как он.
«Организация»
Да, Нина ради правды тоже могла пойти против всех.
Однажды Наташка Калашникова подговорила весь класс опоздать на десять минут на первый урок — отмочить такую праздничную шутку в честь дня Сталинской конституции 5 декабря. Нина единственная отказалась — принципиально! И пока мы хихикали на углу Кропоткинской и Островского переулка, представляя себе выражение лица нашей классной руководительницы Биссектрисы, когда она войдет после звонка в пустой класс, Нина сидела за партой, положив перед собой прилежно обернутые учебники и тетради.
— В чем дело? — спросила Биссектриса, войдя в пустой класс.
Нина могла бы сказать, что не знает. Но это была бы ложь, а Нина никогда не врала.
Ровно через десять минут мы промаршировали по коридору и расселись по своим партам как ни в чем не бывало. Получилось на редкость слаженно, мы только не учли, что у нашей классной плохо с чувством юмора. С минуту она стояла неподвижно, с открытым ртом, потом молча вышла из класса и вернулась с Любашей, нашей директоршей.
Начался обычный обряд разбирательства:
— Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.
Потом:
— Пусть самый честный из вас встанет и скажет, кто все это организовал.
Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества: настоящий товарищ не тот, кто скрывает имя заговорщика, а тот, кто назовет его во всеуслышание. Ради его же пользы.
Сидевшая на первой парте Нина напряглась. Она бы, может, и назвала, если бы знала. Но она не знала.
Был раскрыт классный журнал:
— Беркович, ты?.. Варламова, ты?.. Галегова, ты?..
Любаша кричала:
— Это не просто хулиганство! Это политическое хулиганство! Это заговор! Где собираетесь вне школы?! Почему не пришли на школьный вечер?! У вас — организация! — и звенела ключами.
«Организация» — это было обвинение, за которое могли расформировать класс, а кое-кого вообще выгнать из школы. В прошлом году так было с одним из восьмых. Там сумасшедшие «лемешистки» и «козловитянки» торчали вечерами у Большого театра, дрались с такими же сумасшедшими, как они, за возможность дотронуться до своих кумиров, приходили в класс с расквашенными носами, прятали в учебники зацелованные фотографии.
У нас этой болезни были подвержены всего две такие дуры, влюбленные в Галину Уланову, но двое — это еще не организация, к тому же одна из этих двоих была родной племянницей Любаши.
И вообще никакой организации у нас не было. А что собирались иногда у Калашниковой — то просто так, повеселиться. У нее была большая отдельная квартира во Втором Обыденском, где нас очень приветливо всегда встречала Наташкина мама. Еще у нее были старший брат Вова, жена Вовы Мила, домработница Катя, бабушка, папа, дедушка-академик и эрдель Лучик. И старинная мебель, и красивые статуэтки, и чай с конфетами и вафлями. В общем, это была потрясающая квартира, куда ходить было в сто раз интереснее, чем присутствовать на школьных вечерах с их нудными докладами и самодеятельностью. И сама Наташка была любимицей класса — веселая, смешная, длинная, нескладная, открытая, щедрая, первая заводила.
Нинке хотели объявить бойкот, но из этого ничего не получилось: все были злы на нее, каждой хотелось высказать, что она о ней думает. Нинку обзывали прямолинейной дурой, а она отвечала, что пусть она прямолинейная дура, но она все равно сделает все, чтобы спасти класс, который тонет в болоте беспринципности, в то время, как вокруг столько настоящих дел: помощь отстающим, диспуты, наконец, стенгазета, которая должна ярко и неформально отражать школьную жизнь и окружающую действительность.
Между прочим, ее такая твердая позиция многих к ней расположила, хотя они и соглашались с теми, кто считал ее идейной дурой.
Думаю, что она не выдала бы Калашникову, если бы даже знала. Доносчицей она не была. В крайнем случае, стала бы занудно уговаривать Наташку самой признаться.
Упадочная Ахматова
Вскоре Калашникова снова отличилась: принесла в класс книжку стихов Анны Ахматовой и пустила по рядам. Книжку отобрала Биссектриса и передала директорше. Наташкиных родителей вызвали на педсовет и грозили исключить Наташку из школы за чтение и распространение стихов запрещенного автора, осужденного нашей партией и лично товарищем Ждановым. Из школы ее не выгнали, но вернули ее заявление о приеме в комсомол. А она готовилась, зубрила Устав.