Как-то, когда я возвращалась в деревню к ужину, Искра, которую, как обычно, сопровождал Сережа, окликнула меня:
— Постой! Ты в деревню? Я с тобой. — И, обернувшись к Сереже: — Да не надо меня провожать! Что я, дорогу, что ли, не знаю?
Он послушно остановился и спросил:
— А можно я после ужина зайду?
— Нет-нет, — сказала она решительно. — Я сегодня никуда не собираюсь. Встретимся завтра на пляже, ладно?
Он еще постоял, а потом повернулся и побрел назад. Обернувшись, я увидела, как он идет, походкой отвергнутого влюбленного. Сережа! Кумир наших девчонок! Непобедимый рыцарь!
— Господи, вот привязался! — сказала Искра. — Я люблю с ребятами простые, товарищеские отношения, а когда все эти страдания начинаются — я терпеть не могу. У меня брат на два года старше, я с его компанией до сих пор дружу, просто, без всяких романов. А вот у нас в училище один парень на втором курсе, довольно талантливый и на внешность ничего, и вот он тоже в меня жутко влюбился, вроде Сережи, — она засмеялась: — Тоже вроде Сережи!
Повернув ко мне лицо, блестя глазами и зубами — все-таки она очень хорошенькая, можно понять Сережу, — Искра стала рассказывать про этого парня из училища:
— Он меня спрашивает: «Хочешь, я ради тебя со второго этажа прыгну?» Я говорю; «Не хочу! Ничего мне от тебя не надо, понимаешь? Мне с тобой скучно»! А он мне говорит: «Ну чем мне доказать свою любовь?» А я, просто чтобы отвязаться, говорю: «Можешь погасить папиросу о собственную руку?» А он курил как раз. И — представляешь, какой дурак? — он тут же прижимает горящую папиросу вот сюда вот. И стоит. Губу закусил и смотрит на меня!
Искра даже приостановилась, чтобы посмотреть, какое впечатление произвела на меня эта история. Признаться, она меня поразила. Я подумала, что мне бы никогда в голову не пришло такое. Да и вряд ли ради меня кто-то станет гасить папиросу о собственную руку. А вдруг она и с Сережей проделает такой опыт?
— А ты что? — спросила я.
— Ничего. Не люблю дураков… Слушай, а куда это мы идем?
— В деревню, только другой дорогой. Тут ближе.
— Симпатичная тропинка! Я тоже тут буду теперь ходить. Интересно, кто это догадался ступеньки сделать через овраг?
— Мой брат. Для своей жены. Еще давно.
— Вот это муж! — восхитилась Искра. — Это я понимаю!
Мы вышли из оврага к пшеничному полю. По узенькой меже Искра шла впереди, я за ней. Мне хотелось спросить про того студента: как он теперь? По-прежнему в нее влюблен? Но Искра вдруг воскликнула:
— Вон моя бабушка! Ну, пока!
И она побежала, стараясь не расплескать содержимое судков, навстречу пожилой даме, собирающей васильки.
Наверно, у меня был очень угрюмый вид, когда я подошла к нашему крылечку, потому что мама спросила:
— Что с тобой?
— Ничего, — ответила я.
Мама обернулась к Валентине Ивановне и сказала:
— Она последнее время ходит как в воду опущенная.
— Все ясно! — сказала Валентина Ивановна и погрозила мне пальцем. — Признавайся: кто он?
— Никто.
— Неправда! — продолжала приставать Валентина Ивановна. — По глазам вижу! Ну-ка, отвечай: в кого влюбилась?
— В Штейна! — сказала я, чтобы отвязаться.
Я думала, они поймут, что я вру. Штейн был умный, но некрасивый, с огромным носом, и у него было прозвище Сирано.
— Ну что же, — одобрила Валентина Ивановна. — Очень интересный мальчик. Из интеллигентной семьи. Дедушка знаменитый профессор.
Надо же, поверила! Ну и пусть, мне же лучше.
Мама сказала:
— Не понимаю, почему Тани так долго нет. Я уже есть хочу, а она еще не пошла за ужином, — она перегнулась через крылечко и крикнула в сторону избушки: — Та-ня! Танечка!
Но вместо Тани вышел старик с ревматическими руками.
— Сейчас прибежит, — сказал он. — В Ярцево пошла сестренку проведать. Мать-то уехавши, а Манька одна, на людей брошена. Да вон бежит.
Таня, запыхавшись, подошла к крыльцу.
— Вот что, Танечка, — с ласковой, но одновременно и строгой интонацией сказала мама, передавая ей судки. — Давай так: или ты будешь приходить вовремя, или мне такая работа не нужна. Ты уже второй раз опаздываешь. Это меня не устраивает.
Таня взяла судки и побежала огородами в сторону оврага. Она тоже ходила в столовую моей тропинкой. Сойдя с крыльца, я увидела, что Таня перешла с бега на быстрый шаг. Наверно, она всю дорогу от Ярцева бежала. Меня уколол стыд, но я заглушила его мыслью: ведь она, правда, заинтересована в этой работе. Мама ей платит и подкармливает. Платье подарила, хоть и старое, но хорошее, с оборкой. Если его подшить и подпоясать… А стыд не проходил. И очень жалко было Маньку, брошенную на людей.
Она однажды приплелась к нам в деревню из Ярцева, одна, а ведь дорога шла лесом. Бродила по деревне бесштанная, в короткой, грязной рубашонке, со спутанными белыми волосами, и ревела, размазывая по лицу грязь. Отдыхающие спрашивали:
— Чей это ребенок? Девочка, ты чья?
Она не отвечала, косолапила по дороге, загребая ногами пыль. Таня как раз в это время мыла крыльцо. Она увидела сестренку, кинула тряпку в ведро и сбежала по ступенькам. Манька бросилась к ней, обхватила ее руками и замерла, только спина подрагивала.
— Боже мой! — сказала мама. — Бедный ребенок! Надо ее чем-нибудь накормить.
Мы накормили Маньку.
— Какие красивые дети у Марины, — сказала мама. — Посмотри, просто акварельные лица. — Она помолчала и добавила с осуждением: — Вот так уехать неизвестно куда и насколько, бросить детей…
— Она в Подольск уехала, — объяснила Таня. — Там тятин брат живет, вдовый. Он ее замуж за себя уговаривает.
— Да? А она?
— Она говорит — пойду. Устала без своего угла. И дядю Кузьму жалеет. Он инвалид. У него с войны ног нет вот по сих пор, — Таня показала выше колена. — И осколок в легком. Мамка говорит — тятя, если вернется, поймет, не осудит.
Мама вздохнула.
— Ешь, — сказала она Маньке. — И ты, Таня, возьми хлеб, и тут еще компота немного осталось.
В эту ночь Манька ночевала у нас. Мама сказала:
— Нельзя же посылать ребенка, на ночь глядя.
Пелагея Петровна вечером напоила Маньку молоком и уложила ее на печке. И утром она с нами завтракала. Мама отдала ей мою ситцевую кофту — она Маньке оказалась как платье.
За завтраком я обратила внимание, что по лицу Маньки время от времени пробегает болезненная гримаса.
— У нее ведь раньше этого, по-моему, не было, — заметила мама.
— Ну, — подтвердила Таня. — Это после пожара у нее. Она пожара испугалась.
— Отчего же все-таки загорелся дом? Так и не известно?
— Должно, дымоход прохудился, — ответила Таня. — Вроде больше не от чего. А у нас на чердаке доски лежали сухие, веники. Вот и подхватило. А народ весь на подсобном хозяйстве турнепс грузил на тракторную тележку. Это километра два. Пока добежали…
Вторую ночь Манька ночевала у старика в развалюшке, а днем бегала с сестрой в столовую и играла у нас. Манька повеселела, лицо у нее не дергалось.
— Что значит приласкать ребенка, — говорила мама. — Совсем другая девочка.
На третий день мама попросила Таню, чтобы она отвела сестренку в Ярцево.
— Там у вас родственница. Она будет беспокоиться.
— Тетя Дуня-то? Нет, она знает, что Манька тут. Наши бабы в Ярцево ходили, сказали.
— Все равно, это не дело. Она все время тут крутится, а ко мне приходят подруги, мы хотим спокойно заняться своим делом, а она спрашивает, что это, для чего это. Это нам неудобно.
— Я ей скажу, чтобы она не крутилась, — робко сказала Таня. — Велю сюда не ходить. Не хочет она к тетке Дуне.
— Ну как ты ей скажешь? Все равно она будет ходить. Она же не понимает. Она хочет есть — и приходит. А я же все-таки не благотворительная организация. Меня это не устраивает.
— Жалко, что ли, накормить? — вмешалась я. — Все равно не съедаем всего.