Эти тыквы нас той осенью здорово поддержали: мама и тетя Лена уехали с бригадой на гастроли, а у нас кончились продукты. Ехать на рынок «менять» без маминого разрешения Шура боялась. А тыквенная каша была хоть и невкусная без масла, но все же еда.
Любовь и диамант
Желтые съедобные цветочки на кустах акаций превратились в стручки, из которых Алька научила меня делать свистульки.
Шура разрешила мне выходить на улицу, но от ворот никуда не отходить, сидеть на скамеечке. Тут, у ворот, я, наконец, вблизи увидела Марика. Он пришел со своим шестилетним братом Левкой и другом Колей, остановился напротив нас с Алькой и цикнул в сторону слюной сквозь дырку между зубами.
— Ты почему не отвечала на записки? — сразу спросил он, как будто не видел в этом никакого секрета.
— Я еще не все буквы знаю, — призналась я.
— Сколько тебе лет?
— Семь недавно исполнилось.
— Ничего себе! Левке шесть, а он уже «Робинзона Крузо» прочитал. Ладно, давай научу. Смотри!
Он нарисовал палочкой на земле три буквы и показал: это «у», это «р», а это уже знакомая мне «а».
— Что получилось?
— Ура!
— Молодец! — он приписал перед «у» еще одну букву. — Это «д». Что получилось?
— Дура.
— Правильно. Ничего, скоро поумнеешь.
Ему было, наверно, уже восемь, он был выше меня, с шапкой всклокоченных рыжих волос, на скуле ссадина, сквозь рваные штаны виднелись разбитые коленки. Он достал из кармана кусок жмыха, сказал, что стырил его на базаре с воза, разломал и всем нам раздал по кусочку. Мы сосали и грызли твердые зеленовато-коричневые, пахнущие семечками, чуть сладковатые кусочки, а Марик рассказывал мне и Альке, что у него в Ленинграде есть взрослый велосипед, отцовский, настоящий «диамант»! Со звонком, ручным тормозом и багажником!
«Диамант»! Это звучало еще шикарнее, чем «диаскоп»!
Мне хотелось все время смотреть на Марика и слушать, что он говорит, но я старалась не смотреть, чтобы он не догадался, до чего я им восхищаюсь. Рядом с ним я казалась себе глупой и неуклюжей и изо всех сил старалась, чтобы он этого не заметил.
— Ты помнишь, где жила в Москве? — спросил он.
— Помню. На улице Щукина. А ты?
— На Литейном, — ответил он.
Надо мной в синем небе плыли белые облака, и я представила себе, что Литейный — вроде этого неба: всё там летит: белые облака, серебряные самолеты, воздушные шарики… А внизу, огибая трамваи и автобусы, по асфальтовой мостовой мчится Марик на своем диаманте со звонком, ручным тормозом и багажником!
А тут, вздымая пыль, ездили по мостовой телеги, в которые были впряжены худые лошади. Однажды я увидела одноглазую лошадь. Слепой, кровоточащий, облепленный мухами, глаз испугал меня. На телеге сидел однорукий возчик.
— Почему у нее нет глаза? — спросила я Альку.
— Это дядьки Ивана лошадь, — ответила она. — Он ей нарочно глаз выколол.
— Зачем? — поразилась я.
— Чтобы на фронт не забрали.
— Как он мог?!
— У нас тоже была лошадь, — сказала Алька. — Ну, мамка ее отдала. Говорит, пусть лучше на фронте пригодится, чем своими руками портить.
— Правильно! — искренне одобрила я.
— Да нам-то чё? — продолжала Алька. — Папка с войны придет — на завод вернется. А дядька Иван инвалид. Ему без лошади — куда? Семью не прокормит.
— Жалко лошадку, — сказала я.
— Его судить будут, — ответила Алька.
К нашей хозяйке Анне Васильевне пришла тетя Паша, хозяйка того дома, где жили Марик и Левка. Обе сидели во дворе на завалинке, лузгали семечки и разговаривали.
— Мать-то иха все болеет, кашляет, — говорила тетя Паша.
— А отец-то есть?
— Кто его знай. Чай, и бабки уже нет в живых. Так-то ребята неплохие, ничего не скажу. Дружные…
Я подумала: наверно, отец Марика пропал без вести, как Шурин сын Коля, а потом найдется.
Прямо за нашим домом протекала узкая речушка — Омка. Шура ходить туда строго-настрого запрещала, но когда Щура уходила отоваривать карточки или еще куда-нибудь, Марик говорил: «айда!» — и я бежала за ним, как собачка на поводке.
Берег Омки представлял собой сплошную свалку. Сколько интересного мы находили в кучах мусора! Гвозди, пружинки, цветные стеклышки, педали от велосипеда, черепки от разбитых чашек и тарелок. Мы с Алькой увлеклись черепками. Набирали, кто сколько унесет, и притаскивали домой. А дома усаживались у нашей щели, перетирали черепки, раскладывали их рядами и сравнивали, у кого лучше. Иногда менялись. Альке очень нравился один мой черепок: на нем был изображен поросенок в фартучке, с мастерком в руке, а рядом — маленький кирпичный домик. Алька предлагала мне за него три своих самых лучших, с цветами, но я не согласилась.
В городском парке
Когда у Шуры выпадало свободное время, она водила нас с Маринкой в городской парк. Там было не так интересно, как на берегу Омки, потому что не было Марика. Шура его гнала, если видела его у наших ворот. Говорила, что он со своими патлами вшей на нас натрясет.
А я молчала. Боялась, что если начну его защищать, Шура не разрешит мне выходить за ворота.
Но и в городском парке было интересно — там были качели, песочница, деревянная горка, дорожки и много деревьев.
Однажды в парке появилась странная группа детей. Их было человек десять, некоторые большие, лет по двенадцать, а некоторые совсем малыши.
Привела их женщина в белом халате. Я смотрела на детей и сначала не могла понять, почему они мне кажутся странными. Потом догадалась: они были очень тихие, не бегали, а держались кучкой около женщины, которая их привела. Она подводила их к качелям и говорила:
— Вот здесь качели.
И они трогали столбы, врытые в землю, доски и веревки.
Женщина вела их дальше и говорила:
— Вот здесь песок. Здесь скамейка. Осторожно — дерево.
Алька стояла возле меня и тоже смотрела на странных детей. Потом прошептала:
— Они слепые…
Я почувствовала, что у меня вся кожа покрылась мурашками. Я вспомнила лошадь, у которой выкололи глаз, чтобы ее не забрали на войну, и спросила:
— Кто им выколол глаза?
Высокая девочка у качелей обернулась и посмотрела в нашу сторону.
— Нам никто не выкалывал глаза, — громко сказала она. — Меня контузило при бомбежке. А Вероника ослепла после пожара. Нам никто не выкалывал глаза.
Девочка смотрела почти на меня, но все-таки не совсем. Чуть-чуть мимо. Глаза у нее были совсем как у зрячей, и мне было странно, что она смотрит на меня и не видит.
— Мы не все слепые, — сказал мальчик в белой рубашке. — Если я захочу, то я могу видеть.
У него глаза были закрыты опухшими красными веками. Он откинул голову назад и пальцами на секунду разлепил веки.
— Я тебя вижу! — радостно воскликнул он. — У тебя косички с бантиками!
Слепые дети очень быстро освоились в парке. Вскоре они уже вовсю качались на качелях, бегали, почти не натыкаясь на предметы. И вовсе они оказались не тихие, быстро перезнакомились с нами, узнавали по голосам и неустанно задавали вопросы. Их интересовало, какого цвета скамейки, какой формы на небе облака, какие из себя я и Маринка, какие деревья в парке, есть ли в траве ромашки и колокольчики. И про себя они рассказывали, что живут в детском доме, воспитательница Елена Семеновна очень хорошая, все время с ними разговаривает, обо всем рассказывает, а другая воспитательница, Маргарита, — плохая, на их вопросы отвечает «отстаньте». Ей-то хорошо, она видит, а им-то интересно знать, какое все вокруг.
Высокая девочка Ира, которую контузило при бомбежке, полюбила Маринку, рассказывала ей всякие истории. Мне Ира сказала, что некоторые дети не навсегда слепые, что в детском доме их лечат и скоро некоторых из них положат в больницу и сделают операцию. И тогда они станут видеть. Мальчика Вадю на днях должны отправить в больницу, а он не хочет — боится операции.