— Вот здесь, напротив главного фасада, эта девочка пусть охраняет клумбу с цветами, мальчишка — ловит рыбу в бассейне.
Эгле явно заинтересовала работа скульптора.
— А у тебя губа не дура. К тому же ты работаешь довольно скоро.
Мурашка горделиво вскинул голову.
— Если я возьмусь за дело!.. Эх, поглядел бы ты, какая у меня сейчас модель! — И он пальцем нарисовал в воздухе контуры женской фигуры.
— Опять влюблен?
Мурашка вздохнул.
— Что поделаешь — нелегко мне с моим мягким сердцем.
— Да, разные бывают на свете тяготы, — согласился Эгле. Он налил вина в Мурашкину кружку. — Нравится?
Мурашка отпил глоток.
— Нравится. Ничего не скажешь. Я, наверно, греховен от рождения, как это утверждает церковь.
Теперь Эгле улыбнулся по-настоящему.
— С тобой, пустозвоном, и впрямь на душе веселее. А раз так — пей за мое здоровье. Ныне, через год и во веки веков. Аминь.
Мурашку не надо было просить дважды.
Люди не забывали Эгле. Вскоре после Мурашкиного ухода сестра привела на балкон мужчину в полотняных брюках и сандалиях. В нем Эгле сразу узнал Земгалиса, выписавшегося из санатория в начале весны. На пол Земгалис поставил корзину, обвязанную мешковиной.
— Здравствуйте, доктор!
— Здравствуйте. Присаживайтесь. Ну, как себя чувствуете? Мы же договорились больше не встречаться.
— Так-то оно так, доктор. А помните, мы насчет раков разговор вели?
— Да, я спрашивал, где есть хорошие рачьи места.
— Ну видите. Я прослышал, что вы захворали. Вот, косил сено да заодно половил рачков. Извольте! — Земгалис задрал край мешковины, и Эгле увидел в корзине среди крапивных листьев копошащихся раков, подвернувших шейки. — Поправляйтесь, доктор. Если понравятся — еще принесу.
— Большое, большое вам спасибо!
— Не за что, доктор. Мне что — суну руку в воду, приподыму камень и тащу рака, — лукаво улыбаясь, пояснял Земгалис.
— Не только за раков. За то, что не забываете.
Земгалис встал и, подыскивая слова, зашевелил бороденкой.
— Как это так — забыть? На то и дана человеку память, чтобы не забывать.
Когда с работы вернулась Герта, они решили на ужин сварить раков и пригласить Берсона.
— И Янелиса. Ты позвони в лесничество, пусть Янелис к вечеру приедет. Обязательно. Мне хочется, чтобы сегодня мы были все вместе.
Герта позвонила леснику, у которого поселились экскаваторщики, и передала просьбу Эгле.
Остаток дня после обеда он был занят тем, что приводил в порядок и разбирал свои бумаги. На следующий день в санатории должна была состояться конференция врачей-фтизиатров по поводу применения Ф-37.
Перед глазами вдруг все снова поплыло. Эгле сел к письменному столу и вперил взгляд в его черную поверхность под толстым стеклом. «Вот так же сидел я и обдумывал, что еще предстоит мне сделать, когда уехала на юг Герта. Обо всем, что я считаю хорошим и правильным, я должен рассказать Янелису. Быть может, сегодня вечером поговорить с ним подольше? И что посоветовать ему по главному вопросу — чему учиться?»
Тут же на столе лежал журнал «Антибиотики». Двадцать семь лет назад, когда Эгле сдавал государственный экзамен, об антибиотиках никто еще не помышлял. А теперь они спасают десятки миллионов жизней. Каких-нибудь пятнадцать лет тому назад здесь, в «Ароне», борясь с туберкулезом, он имел на вооружении только хлористый кальций и иглу для пневмоторакса. Нынче же стрептомицин и изониазиды только в «Ароне» вернули здоровье десяткам и продлили сотням жизнь на много лет. И Эгле знал, как человек подчас борется всего за минуту жизни. За последние годы накоплено такое количество знаний, что ума человека хватает максимум на то, чтобы глубоко постичь лишь какую-нибудь узкую их область. Научные знания — это море. Из моря ты можешь зачерпнуть лишь пригоршню. А нет ли какой-то всеобъемлющей, всесвязующей науки, которую, подобно «обязательному курсу фортепиано» в консерватории, должен был бы изучить каждый? По-латыни человек называется «гомо». Отсюда возникло слово «гуманизм». Быть может, гуманизм и есть тот самый «обязательный курс», без которого немыслимо постичь жизнь? Но ведь гуманизм — не наука!
Вошел Берсон и удобно расположился в кожаном кресле. Эгле предложил ему сигарету и дал прикурить от зажигалки-пистолета. В последнее время Эгле пристально приглядывался к Берсону. Эгле знал, что сегодня Берсон и профессор Дубнов знают о состоянии его здоровья и прогнозах на будущее гораздо больше его самого. Каждое слово Берсона помимо основного значения могло еще служить вуалью, прикрывающей жестокую истину.