Лаборантка… А ведь Герта ни разу его не спросила, как подвигается работа с Ф-37, она, наверно, даже не знает, что препарат уже применяют в санатории. Все же маловато между ними общего, хотя прожили вместе они долго. Сложен вопрос: кто тебе близок и кто тебе чужд? Сам он тоже хорош: допустим, она не расспрашивала, но разве он пробовал рассказать ей о препарате, заинтересовать ее своей работой?
Лесопарк кончился, впереди открылась большая поляна с одинокими соснами, на ней длинный корпус санатория, словно белый пароход.
— Ты поезжай, я дойду, — сказал Эгле и вылез из машины.
Он постоял около посаженной нынешней весной рощицы. Березки были еще подвязаны к кольям. На поляну уже завезли строительный камень-рухляк. Груды отесанного камня лежали у прямых глубоких траншей. Человек десять больных в старых халатах неторопливо, словно для забавы, сбрасывали плоские глыбы рухляка в траншеи.
«Все-таки фундамент до осени заложат, — прикидывал Эгле. — И расходы на него составят лишь стоимость самого камня».
Больные заметили Эгле и поздоровались.
— Как работается? Не тяжело? — спросил Эгле.
— Ничего, полезно размяться. Построим и сами еще будем загорать здесь. Потом яблони посадим, и яблоки будут нам прямо в рот падать, — ответил кто-то.
— Что ж, возможно и так, — согласился Эгле и добавил: — Но, кроме того, я полагаю, что вы строите последний санаторий в нашей республике.
— Это что же, — чахотку отменяют законом?
— Да, законом коммунизма.
— А чем же тогда вы будете заниматься?
— Буду здесь же служить в доме отдыха старшим надзирателем. Буду читать лекции о вреде религии и никотина. И еще о вреде алкоголя и злых жен.
В кабинете главврача он застал Берсона. Берсон предложил ему дубовое кресло за письменным столом. Эгле сел к столу с той стороны, где обычно располагаются посетители.
— Это кресло для меня жестковато.
— Ну, ну.
— В моей жизни настала пора домашних туфель. Рановато, конечно, но что поделать.
Вошла Гарша с белым накрахмаленным халатом.
— Пожалуйста, директор.
Эгле не сказал, что он уже официально не директор и не будет им больше. Ему вспомнилось, что отставные полковники тоже не протестуют, когда их называют полковниками.
Гарша помогла ему надеть халат и направилась к двери. У порога она оглянулась. На мгновение. Но твердый взгляд ее и улыбка заставили улыбнуться и Эгле. Гарша вышла.
Ей почудилось, будто она еще раз накоротке поговорила с ним обо всем, как тогда, у нее дома поздним вечером.
Эгле с Берсоном отправился к больным. Однако уже после третьей палаты Эгле прервал обход.
Раньше в этой палате лежал Алдер. Теперь на его койке, слева от двери, сидел молодой парень с бачками. На тумбочке еще стояла зеленая глиняная кружка Дале. В кружке теперь уже были не ромашки, как было перед уходом Эгле в больницу, а две голубые астры.
— Свежий небольшой инфильтрат, — деловито и буднично доложил Берсон. — Он потеряет первый семестр в академии, но зато получит целую жизнь.
«Берсон умеет успокаивать так, что ему веришь», — подумал Эгле. В коридоре он ни о чем не спросил, но только взглянул на Берсона.
— Мы не хотели тебя понапрасну волновать, а помочь уже никто не мог, даже ты. Десять дней назад произошло легочное кровотечение, остановить не смогли. Он умер быстро, — словно оправдываясь, добавил Берсон, поглаживая седеющие виски.
— Это хорошо, что быстро. Он болел двадцать лет. Конечно, возместить это одной лишь легкой смертью нельзя. А Дале?
— Уехала позавчера. Она дождалась его брата, и они похоронили Алдера на нашем кладбище.
— Ручаюсь, что в последнем анализе у нее палочки не обнаружены.
— Откуда тебе известно? — удивился Берсон.
— Я не первый год работаю в санатории… Дале оставила в этой палате свою кружку для цветов, — заметил Эгле.
— И положила в гроб синие варежки, — сказал Берсон.
— Она вязала их весной, к зиме готовила, — вспомнил Эгле.
Длинный коридор санатория по случаю конференции врачей сегодня разукрасили, как в праздник. Широкие трехстворчатые окна, на них домотканые занавеси. И написано: «Такие занавески соткем для нового корпуса. Больные».