Эгле пришел бы в негодование, если б его портрет повесили в одном ряду с теми, чьи имена известны всему миру. Про себя он говорил, что он «один из тысяч, занявших место в промежутках между этими портретами». Он бы еще добавил, что родился и вырос в деревне и некогда пас на лугу скотину, и потому ему милее общество пастушки.
Вошла Гарша, на этот раз не в халате, а в черном костюме.
— Автобус подошел, — сказала она.
Все встали. Выходя из кабинета, врачи задерживали взгляд на Эгле, улыбавшемся обыкновенной улыбкой, а не той, кривой, за которой он прятался в последние месяцы жизни. Они поглядели на черное кресло у письменного стола, на него сегодня никто не садился. Гарша вышла последней, легко проведя рукой по спинке кресла.
Автобус остановился у Аргальского кладбища. Врачи присоединились к людям, обступившим могилу Эгле. Над могилой стоял накрытый светлым покрывалом памятник высотой в два человеческих роста. Кругом, как и бывает на кладбище, ставшем последним приютом нескольких поколений жителей, росли деревья — высоченные липы, которым уже пора побаиваться сильных бурь, несущих гибель доживающим свой век деревьям, и совсем еще юные, нежно-зеленые березки, у которых впереди самое малое полета лет жизни.
Памятник открыли. Речей было немного. Они казались здесь особенно излишни — ведь говорил большой салацгривский камень, оживленный Мурашкой, он и сказал те единственные, нужные слова.
Отполированный, почти черный валун. Сильный юноша стремится ввысь, к небесам, так же как и вершины стоящих позади него деревьев. Ноги его сковала бесформенная масса, черная сила, грубый, неотесанный камень. В напряженной, но не бессильной позе юноша сжимает свои плечи перекрещенными руками.
И все же он устремлен ввысь. Он принадлежит к тем, кого можно уничтожить, но не умертвить.
Памятник говорил, а вокруг стояли те, кто знал Эгле, и слушали. Пришел сюда и большой плотогон Вагулис с товарищами. На лице его словно было удивление — как врачи позволили Эгле преждевременно умереть.
Медсестра Крузе, тоже в черном костюме, пыталась понять, о чем же каждый из присутствующих сейчас думает, и поглядывала по сторонам. Ей было непонятно, почему не плачет Гарша и только неотрывно смотрит на исполненное тревоги лицо юноши, словно сама напряженно силится что-то вспомнить или понять.
Больше всего Крузе поразило то, что пришел Вединг, — он ведь уже здоров. Его долговязую фигуру с лицом монаха можно было без труда заметить среди всех присутствующих, хотя он и стоял в задних рядах. Наверно, Вединг постарел, потому что он больше не улыбался.
Мурашка стоял рядом с памятником. На Мурашке тоже был черный костюм. Кладбище он покинул одним из последних, вместе с Гертой, Янелисом и Берсоном.
Трудно было Мурашке уходить, потому что здесь осталось и его творение, и тот, кому оно посвящено. Хоть был это и «каменный сын», как говорил Эгле, однако тоже частица его, Мурашкиной жизни.
Домой возвращались пешком.
— Почему он себя не щадил? — ни к кому не обращаясь, заговорила Герта. — Мог бы еще жить и жить, и мы с Янелисом не были бы сегодня одни.
Никто не ответил ей, почему Эгле, когда был жив, не щадил себя.
Они подошли к дому Эгле и присели на ступеньках веранды.
— Чем занимаешься? — спросил Мурашка у Янелиса.
Янелис вытянул вперед свои руки. Они были чисто вымыты, однако под ногтями виднелась въевшаяся чернота.
— У мелиораторов работаю.
— Ну, а дальше?
— Пока не знаю. Осенью ухожу в армию. Наверно, пошлют в какую-нибудь техническую часть, я ведь вожу бульдозер. В армии придумаю, что дальше делать.
Мурашка обратил внимание, что Янелис теперь носит более длинную прическу, чем год тому назад. Ежик исчез. Янелис становится похожим на Эгле в молодости, только повыше ростом.
Герта вынесла бутылку холодного вина и стаканы. Все смотрели на сад, фиолетовую полоску анютиных глазок вдоль дорожки, на воротца. Сегодня Эгле не отворял их.
Выпили вино.
— Если б умер я, Эгле сделал бы то же самое, — проговорил Мурашка. — Когда-то мы говорили об этом.
— Вы… расскажите мне про отца, — потупив голову, попросил Янелис. — Он не успел мне всего рассказать про свою жизнь. У меня… мне всегда было некогда, молодой я тогда был.
И еще один незначительный эпизод.
В саду Эгле со стороны дороги росла сирень. Она еще не цвела, хотя среди листьев виднелись гроздья мелких бутонов. Однако девушке с белокурой косой, проходившей мимо, казалось, что они уже распустились и даже благоухают. Наверно, оттого, что аромат ее она хорошо помнила еще с прошлой весны.