Теперь, уже привыкнув к свету, как дух привык к иллюзии, глаз начинает метаться по темноте и полутени, освободившись от магической привлекательности пламени, и теперь он видит и керосиновую лампу, как видит и трепещущую тень, и различает крупные темные кубы теней. В той части, что скрыта зеркалом, еще господствует полная тьма (а пламя ширится именно из этой тьмы, как будто питается ею), а слева и справа от лампы движутся большие серые плоскости, слишком светлые, чтобы быть тенями, слишком размытые, чтобы быть светом. Но тогда дух спешит на помощь глазу и обнаруживает, словно касанием руки, твердую поверхность серо-белых стен, и четко отделив тень от света, три длинные балки на потолке, три длинные балки, удвоенные своими тенями, с преломившимися, как палка в воде, горизонтальными тенями неясного происхождения. Разместившись в пространстве, найдя прочную опору, определив, где север, глаз находит большую тень дровяной плиты, смешавшуюся с самой плитой, удвоившуюся плиту из черного проржавевшего листового железа, и тоненькие тени; восьминогую плиту, качающуюся на своих длинных ногах, как дрожащая на ветру замерзшая собака. Там, за зеркалом на лампе, за пламенем-отражением, там — темнота, там слепое окно: оттуда врывается холод, оттуда доносится режущий звук и приглушенное дрожание стекла. С другой стороны, напротив слепого окна, деревянный ящик, с одним единственным видимым боком, он шатается, но никак не упадет. Рядом с деревянным ящиком, у его основания, тень преломляется неравномерно, волнообразно: здесь находится выпуклость глиняного пола, длиной примерно в метр-полтора, скорее похожая на зажившую рану, чем на могилу. Скорее угадываемое, чем увиденное, в углу, рядом с ящиком, прислоненное к его боку, как будто выброшенное из темноты, как из мутной воды, застрявшее между подмытой стеной и досками ящика, находится то, что искал глаз: саквояж с закругленными боками.
Облетев комнату ночной бабочкой, столкнувшись с колеблющимися тенями, ударившись о стены и балки, взгляд возвращается к свету, где лежат, как будто спрятавшись, вещи (потому что взгляд обнаруживает их в последнюю очередь, не ища их рядом с пламенем, не ища ничего рядом со светом), они разложены на столе, невидимом до этого момента, в тени или на свету, точно до этого мгновения. Слева, рядом с самой лампой, листы бумаги в клетку; рядом с ними сложенная вдвое газета, почти на середине стола; совсем справа — два-три номера какого-то засаленного журнала и книга в черном переплете, золотое тиснение которого как будто из той же субстанции, что и пламя; заслоненная тенью зеркала, немного над поверхностью стола, словно парящая в воздухе, наполовину выкуренная сигарета. Дым какими-то невидимыми путями достигает лампы и выходит, голубоватый, через цилиндр.
Рука, приближающаяся к пламени.
Картины Путешествия (I)
2
Задерживая дыхание, с головой, повернутой к двери, человек прислушивается. Впечатление, что они там, в другой комнате, не спят, а бодрствуют и только притворяются. Стало быть, он ждет, что сон их сморит. Ему кажется, что они могли бы своим бодрствованием, своей близостью (их разделяют только расшатанные двери с большой трещиной внизу), течением своих мыслей на него повлиять. Потому что мысль, особенно в такие тихие ночи, перед сном, конденсируется с такой силой, что, подобно электрическому заряду, вибрирует в воздухе, почти видимая, как жар над раскаленной печью.
По ту сторону дверей, однако, не слышно дыхания, не слышно ничего. Или то, что слышно, — вибрирующая тишина — это их дыхание, тишина их мыслей и их сна.
Теперь он повернулся спиной к столу. Его длинная тень, совсем нечеткая и колеблющаяся, разрезает помещение по диагонали, и бесформенная, деформированная тень головы преломляется у боковины деревянного ящика. Как лунатик, наступая на собственную тень, человек делает шаг в угол. Заслоненная от света телом, его рука вслепую опускается к невидимому предмету, замеченному им, когда он шагнул в угол или когда вошел в помещение. Он чувствует под пальцами и закругленные края картонной коробки, и гладкую холодную поверхность латунного замка. В руках он держит маленький школьный ранец без ремней (ремни, судя по всему, оторваны, потому что на обратной стороне еще торчат блестящие нитки), с закругленными деревянными боками и с крышкой из картона «под свиную кожу». Он поднимает крышку и придерживает ее подбородком. Под тонкими тетрадями нащупывает четырехгранный пузырек. Пузырек холодный и гладкий, как кубик льда. Он сжимает его в ладони, потом отвинчивает пробку, все еще не оборачиваясь к свету. Подносит пузырек к носу, осторожно, чтобы не коснуться горлышка, и вдыхает запах чернил. Потом закрывает пузырек и, повернувшись к свету, слегка встряхивает. На отполированных углах мерцает пламя лампы, оно лижет темно-фиолетовые чернила вдоль внутренних стенок пузырька. Человек опять начинает копаться в картонном ранце, придерживая крышку подбородком. Под тетрадями он находит тонкую, похожую на веретено, перьевую ручку и сжимает ее тремя пальцами, рисуя в воздухе какую-то арабеску. Затем прижимает кончик пера к ногтю указательного пальца; при этом слышится звук, похожий на хруст крыльев насекомого.
Вот он опять за столом, на мгновение замерев в неподвижности. Достал из внутреннего кармана пальто длинные листы бумаги в клетку и положил их на газету. Бумага согнута вдоль, как для документов, но не сложена. Сначала еще видны мелкие клетки, потом линии понемногу растворяются, сливаются и исчезают, а вскоре исчезают и освещенные края листов. На их месте остается только источник бледно-желтого света. Если бы в его кармане не было сложенного пополам черновика, написанного в последние дни (в каком-то безымянном ресторане, рядом с раскаленной печью, за столом, покрытом засаленной клеенкой; в мрачной комнатушке за лавкой, где продаются шаблоны для настенных вышивок, за старым ломберным столом, при свете газовой лампы; в купе скорого поезда, тоже ночью, при белом ацетиленовом свете; но и в полусне, в этом же самом помещении); если бы, следовательно, в этот черновик не было вложено столько труда, может быть, сейчас он бы от него отказался. Но черновик его влечет, вопреки сильному желанию поднести его к пламени лампы и лечь спать. Но все-таки ему не хочется все это бросать в огонь, теперь, когда он сделал первый шаг и отнял у пустоты эти несколько страниц. Невзирая на минутную слабость и сомнение, у человека появляется предчувствие, что, возможно, этот маленький фрагмент семейной истории, эта краткая хроника, несет в себе силу тех летописей, которые, увидев свет дня, спустя много лет, или даже тысячелетий, становятся свидетельством времени (и здесь неважно, о каком человеке шла речь), как фрагменты рукописей, найденных в Мертвом море, или на развалинах храмов, или на стенах темниц.