Кстати, ты пишешь: «На твое письмо отвечаю коротко. Про ветчину я сказала Джуле, чтобы он отдал ее тебе только на Пасху, потому что по сельскому обычаю в каждом доме должна быть ветчина, пусть тогда и у вас она будет», и т. д., (но они на следующий после получения твоего письма день варили большой окорок, как только приехал Жорж, и обжирались, пока назад не полезло, я не говорю уже о ханукальных, пардон, пасхальных орехах). А та ветчина, которую мне Нети поставила на стол в пасхальное воскресенье, точно придерживаясь рекомендаций, которые ты дала Жоржу, это была культяпка на 2,40 кг (что здесь, в наших краях не называют окороком даже еврейские парвеню), но и этот обрубок я не мог отварить, потому что в Страстную пятницу был изгнан из кухни. Далее ты коротко пишешь, что ты «слышала, Большая Берта принесла муки, поэтому я тебе не посылаю хлеба, я думала, что у тебя есть». Ты это не слышала, моя дорогая, это я тебе писал, что «плохие Брандли» первый раз принесли хлеб, потому что я пять дней голодал, но «хорошие» Гросс и Бороски позволили себе такой позор, что мне Розенберги и Мейеры посылают хлеб. О ботинках, предназначенных для меня, и помазке для бритья ты не говоришь ни слова.
Но теперь, когда я и тебе немного попенял, вновь возвращаюсь к твоей дорогой родне, чтобы ты сравнила, как они провели пасхальное воскресенье, а как я. Когда твоя дорогая сестра Нети закатывала лукулловский пир, на который и 30–40 пенгё было бы мало, я, как уже писал, вместе со своей семьей, в холодном чулане холодным молоком завтракал, обедал и ужинал. Комната была холодной, потому что из печи вынули железную трубу, а молоко — потому что они не позволили подогреть его на их плите. После этого холодного молока нам пришлось залезть в постель без белья, сразу после «обеда», а они в хорошем настроении попивали вино, ели вкусный куриный бульон, курятину, вареную ветчину (не огрызок), огромное количество пирожных, кремшнитт и т. д. Это была моя Пасха Anno 1942, а про 1941 я как-нибудь тебе расскажу при встрече. (Хотя твои нервы, и, особенно, нервы твоей сестры Мальвины, с трудом такое переносят).
А теперь я перехожу к главной трагикомедии. Судя по всему, твоя племянница Бабика, которая еще в Сентендре начала к нам цепляться, особенно к моей жене, «дома» еще больше осмелела, когда Жорж рассказал ей о «неслыханном безобразии», что я не захотел взять упомянутую ветхую плиту, «всего за 7 пенгё 40 филлеров, хотя мог ее использовать до осени». На это твоя племянница спросила, «почему ты не влепил ему пощечину, потому что я бы его, ей-богу, ударила». Я все это вытерпел с христианским смирением, не проронив ни слова, только Нетике перед ее отъездом в Будапешт сказал, пусть передаст своим детям, чтобы они оставили нас в покое, потому что, если кто-нибудь из них хоть пальцем нас тронет, то ей придется возвращаться на похороны.
Думаю, что свое письмо в основном я закончил. Мои шкафы сегодня прибыли, перевезены из Ленти в Сигет, где я продолжаю писать это письмо. Завтра я еду домой, самое позднее до воскресенья, то есть, до двадцатого надо закончить с квартирой, а до 14-го апреля я обязательно должен быть в Нови-Саде, чтобы явиться лично.
Вернувшись из Ленти, я, к своему изумлению, не застал дома ни жены, ни детей. Обустройство квартиры остановлено, вижу, что дети не были в школе. Никто из соседей не знает, куда они делись, только видели, как они куда-то пошли, одни говорят, вверх по улице, другие, что вниз. Твои же дорогие родственники, похоже, получали удовольствие от моих мучений, потому что я не знаю, что случилось в доме за время моего отсутствия. Наконец, когда стемнело, измученные и напуганные, появляются моя жена и дети: они боялись оставаться дома, потому что меня опять спрашивали жандармы. Я сходил к сельскому старосте, который мне передал, что назавтра я должен явиться в жандармерию Честрега. У меня очень сильно болела нога, поэтому я был вынужден отправиться в Честрег на деревенской повозке, где я, в соответствии с законными предписаниями, явился на дознание. Если бы твои дорогие родственники в мое отсутствие надлежащим образом проинформировали жандармов, то избавили бы меня от многого, в том числе, и от сопряженных с этим расходов. Итак, совершенно естественно, что я после этого телеграфировал Нети и вызвал ее домой. Вернулась ли она, не знаю, потому что в воскресенье я должен был уехать (в настоящий момент я в Нови-Саде), чтобы из обрушившегося дома переехать на другую квартиру. С переездом закончено. Я переехал с улицы Бема на улицу Рыцарей, 27. Жду кое-что от жены, и как только это получу, то смогу уже в следующее воскресенье, во вторник или в среду, поехать домой в Барабаш, остановившись на день в Будапеште.
Сейчас я опять вынужден заняться тобой. Когда я дома приведу все дела в порядок, тогда вас приглашу, потому что нам очень понравилось ваше вечернее дефиле в розовых ночных сорочках. (Правда, шепну тебе, здесь в таких легких туалетах ставили перед пулеметами тех роз Хеврона, которые слишком энергично вращали бедрами).
Я теперь многое могу понять, чего раньше понять не мог. Теперь я знаю, почему в октябре 1931 года была такая непролазная паннонская грязь до Сентендре, а до Цетинъя и Триеста дороги были в порядке. Теперь я могу понять и то, почему автобус от Бака до Сентендре в 1942 году стоит так дико дорого. Все это я понимаю. Но надеюсь, что и вы поймете, что я муж и отец, а кроме того, мне пятьдесят три года.
Возвращаясь к тому вопросу из твоего милого письма: перешил ли я серый костюм? Отвечаю: жду твоих рекомендаций, через Жоржа или Бабику, когда в деревне носить зимний костюм, потому что в городе его носят всегда, если нет другого.
Но сейчас я действительно заканчиваю свое письмо, в надежде, что вы мне не предоставите вновь случай заниматься вами так долго и так горько, потому что это «маленькое письмо» — только выжимка событий, которые я пережил вместе со своей семьей за неполные три месяца. — Мельницы богов мелют медленно, но верно.
Думаю, что на следующей неделе я буду дома, о чем тебе сообщу, и поскольку я больше не хочу переступать твоего порога, то прошу меня навестить, потому что хочу поговорить с тобой о некоторых очень серьезных вещах.
А теперь до свидания или до встречи. Целую. Твой брат
Эдуард
P.S. Лучше нам находиться среди преследуемых, чем преследователей.
(Тора, Бава Кама)
Основные даты жизни и творчества
1935
22 февраля Родился в Суботице (Королевство Югославия) в семье Эдуарда Кона (Киша), венгерского еврея, и Милицы Драгичевич, уроженки Черногории.
1936 Семья переезжает в г. Нови-Сад.
1939 Вместе со старшей сестрой Даницей был крещен в Успенской православной церкви. Здесь же поступает в первый класс начальной школы.
1941,
апрель Раздел Югославии между гитлеровской Германией и ее союзниками. Часть Воеводины с г. Нови-Сад отходит к Венгрии. Применяются принятые ранее антиеврейские расовые законы.
1942–1947 После «холодных дней» января 1942 г. (массовое убийство евреев, сербов, цыган и русинов) семья перебирается в северную Венгрию к родственникам отца. В 1944 г. отца угоняют в Освенцим, где он погибает. В Венгрии (Керкабарабаш, Забалакша) оканчивает начальную школу и два класса гимназии.
1947–1951 В 1947 г. при посредничестве Красного Креста семью репатриируют в Черногорию, к родственникам матери. Здесь заканчивает гимназию. В 1951 г. после тяжелой продолжительной болезни умирает мать.
1953 Первые публикации: стихотворения Прощание с матерью, Завтра, Песнь о еврейке.
1953–1960 Учеба и постдипломное образование на Философском факультете Белградского университета, Кафедра сравнительно-исторического литературоведения и теории литературы. Защита выпускной работы «О некоторых отличиях русского и французского символизма».
1957–1960 Член редколлегии студенческого журнала «Горизонты». Публикует стихи, эссе, рассказы, поэтические переводы с венгерского, французского и русского языков (О. Мандельштам, С. Есенин, М. Цветаева).