— Стемнеет, когда вы доберетесь до места, — говорит он.
— Конечно, стемнеет.
— Вам будет трудно поставить палатки.
Какой-то парень наигрывает на гармонике известный марш: «Длинна, длинна дорога, без отдыха надо шагать…».
— Ничего, мы привыкли. Это еще не Ланьи?
— Не беспокойтесь, мадемуазель. Сойду я, а потом ваша.
Девушка улыбается. Она и вправду по-своему великолепна, в духе Майоля. Парни едят бутерброды. Один из них пьет из горлышка, но не потому, что ему хочется, а потому, что поход без этого не поход. И по-прежнему они с чувством поют свою бодрую песню:
«Длинна, длинна дорога, пой, чтоб в пути не устать…»
Я люблю эту мелодию. Мне доводилось слышать ее в иных обстоятельствах…
— Черт! — восклицает Юнона. — Я забыла колышки!
— Разиня! — говорит длинный парень.
— Да нет! — говорит другой. — Они у меня в рюкзаке.
Юноша в костюме во все глаза глядит на голые ноги своей соседки. Она замечает это, вскидывает голову и, оглядев его сверху вниз, со здоровым вызовом устремляет взгляд прямо ему в глаза. Он медленно отворачивается к окну.
За окном проплывают столбы, заводы, парки, деревья, рекламные щиты, птицы, замки, небо, ветер, надвигающаяся ночь… Да. Ночь надвигается. Я уверен, что если молодой человек что-нибудь сейчас и видит, то не убегающий за окном пейзаж, а скорее туристов, которые возятся в полумраке. Он пытается вообразить их завтрашнее пробуждение под шумную перекличку жаворонков.
— Мы едем к мосту через Дюи, — сообщает ему девушка.
Он резко оборачивается к ней. Глаза у него… Ей-богу, так и есть… Глаза у него слегка красноватые.
— Пылинка? — спрашивает она.
— Да, что-то попало. Пустяки.
— Дюи. Это, наверно, красиво, — продолжает она. — Я никогда там не была. Скажите мне, там красиво?
— О да, мадемуазель!
Поезд замедляет ход. Он со вздохом поднимается.
— Значит, нам теперь на следующей? — говорит она.
— Да, мадемуазель.
И, поскольку поезд подъезжает к перрону в Вэре очень медленно и стоять молча глупо, он спрашивает:
— Вы туда надолго?
— До понедельника, черт побери!
Выходил он весь пунцовый. Длинный турист пожал плечами. Хрупкий молодой человек в нерешительности остановился на перроне. Кроваво-красная полоса пылает на горизонте над Парижем. Он думает: а пожалуй, завтра или послезавтра можно будет попросить у Жоржа велосипед.
Но зачем? Он кашлянул. Становится прохладно.
Он никогда не узнает, что, пока он шел прочь, не смея оглянуться, и его силуэт таял в сумерках, Юнона с голыми коленками так долго смотрела ему вслед, что одному из ее спутников пришлось трижды спрашивать ее, у кого билеты.
Красивая смерть мадам Флоры
Мадам Флора была цветочницей на набережной Межисери. А я — Анисэ, мне сорок лет, и я холостяк. Отец мой продавал птиц, и после его смерти я унаследовал лавку.
Мадам Флора не менялась, сколько я себя помню. Она не просто торговала, она — творила. В своей тележке зеленщицы — их еще так мило называют «все времена года» — она развозила по Городу букеты-грезы. Я закрываю глаза, чтобы воссоздать ее образ. И тогда, словно со старинных картинок на стекле, где одно просвечивает сквозь другое, на первом плане возникает окно моей лавочки с поблекшей надписью: «Райский вольер, экзотические и саксонские птицы».
Потом, на втором плане, проступают тонкие раскрашенные прутья клеток, костяк каракатицы, о который точат клюв птицы, и сами непоседливые жильцы: попугаи-неразлучники, канарейки и восхитительные колибри. И вот, наконец, на тротуаре напротив — мадам Флора. В моей памяти смешиваются все времена года. Я вижу, как она продает сразу и косматые ноябрьские хризантемы, и подснежники, которые не в моде у парижан, но, как я знаю со слов мадам Флоры, заменяют флёрдоранж в Стокгольме и Осло, и надменные летние далии, и свои любимые черные розы, к которым она питает поистине порочную страсть, эти диковинные цветы, чья напоенная ядом нега дурманит, подобно неведомым ароматам тропиков. Вспомните черные розы Фантомаса, воспетые Десносом: