И на этой возникшей в моих воспоминаниях картине среди крыльев и лепестков мне улыбается мадам Флора, и годы сливаются, как раньше — сезоны… Пышущая здоровьем и розовая, точно небьющаяся кукла, она была похожа на красавиц кассирш из «Гран-кафе». За треть века, прожитую в нашем квартале, она совершенно не изменилась. Я встречал ее, когда шел в школу.
Она, наверное, возвращалась с рынка. Однажды — мне было тогда лет десять — мадам Флора сказала:
— Анисэ, твои родители торгуют поющими цветами.
Именно эти слова, а не семейные традиции открыли мне мое призвание. Прошло несколько дней, пока я нашел ответ:
— А вы, мадам Флора, продаете благоухающих птиц.
Как она смеялась!
Только торговец пернатыми может в полной мере оценить эту шутку, ибо у нас есть свои, никому не ведомые горести: даже в самой ухоженной птичьей лавке пахнет, как в клетке для львов.
Была ли у нее семья или любовник — об этом никто ничего не знал. Я думаю, что по-настоящему близки ей были только туберозы, дневные красавицы, поэтичный нарцисс да тюльпан-попугай. Мой отец был старше ее на пятнадцать лет, и они очень дружили. Я подозревал даже, что он в нее немножко влюблен. Его соперником считался сосед-букинист, торговавший морскими картами. Впрочем, весь этот мирок жил в добром согласии. В хмурые дни, когда Париж так сер и рыж, лимонно-желтые блики от наших канареек, получавших призы на конкурсах, долетали до Сены, до острова Пасхи на карте Меркатора и, отражаясь в реке, плясали на бледной орхидее.
Мадам Флора всегда была щедра и великодушна. Вечерами она не выбрасывала оставшиеся цветы, а дарила их консьержке из дома шестнадцать, когда ее дочь начала танцевать в кордебалете Фоли-Бержер, или художнику Бертуолу, пока он нищенствовал, — это был вклад мадам Флоры в его роскошные полотна, которые хранятся теперь в Музее современного искусства, — и даже Итурину, полицейскому, когда тот ухаживал за Софи, булочницей из дома двадцать четыре, и тратил всю свою зарплату на содержание парализованной матери.
Если бы так могло длиться вечно! Увы…
Это случилось на прошлой неделе. Грифельная доска — мадам Флора ставила ее рядом с голубой лейкой — возвещала: «День ангела Жизели».
В десять часов утра набережная была чиста, как только что выкупанный младенец, и мадам Флора пела — она продала две дюжины роз чудаку судебному исполнителю, который направлялся описывать имущество одинокой дамы. Итурин, стоя на своем посту, глазел на небо, до блеска натертое божественной службой быта, и мои канарейки чувствовали, как любовь бьется в их грудках. В этот день почтальоны приносили только любовные записки. Я смотрел на мадам Флору. Вдруг она упала. И больше не поднялась. Покупатель, для которого она взяла двумя пальцами веточку аспарагуса, дотронулся до нее, отступил и вскрикнул. Мои птицы умолкли. Прибежал полицейский Итурин. Потом он позвал свою жену, булочницу, и вскоре около тележки мадам Флоры собралась целая толпа.
Мадам Флора умерла среди тюльпанов в то прекрасное утро, когда на ее доске хотелось написать: «День Счастья». Смерть пришла к ней в обличье черной розы. Эмболия.
Никто не сговаривался. Все вышло само собой. Флора жила тут же, неподалеку, на седьмом этаже. Когда ее несли, Софи первая протянула руку и взяла с лотка один из букетов «Помпадур», которые Флора умела делать не глядя, как другие — вязать. И положила на ложе усопшей. Все, от налогового инспектора до хромого горшечника, последовали ее примеру. Так Флора оказалась своей последней покупательницей.
Остались только пустая тележка с покоробившимися дощечками, лейка и грифельная доска. В отчаянье я продал самца бенгальского зяблика на редкость угрюмой даме. Но через минуту не выдержал и отправился в Шатле, в цветочный магазин. Я купил розы, они трепетали в прозрачной ломкой бумаге, и, вернувшись, положил их на тележку. И букинист поступил так же, а за ним — все остальные: слесарь, парикмахер и страховой агент. Вскоре лоток утопал в венках. Простите, но мне кажется, что пришел даже Бертуол, хотя он давным-давно умер.
Три дня набережная Межисери бодрствовала у этой необычной усыпальницы. А когда мадам Флору похоронили, цветы — они всё продолжали прибывать и заполнили тротуар вплоть до лавочек букинистов, — все цветы, розданные ею за тридцать лет, превратили тележку в самое потрясающее зрелище, когда-либо виденное в Париже. Потом тележку, лейку и грифельную доску убрали до того дня, пока не станет известно, кому они будут принадлежать.
«Сегодня день Святой Флоры».
А я продолжаю смотреть на нашу пустынную улицу, на реку, на остров с домами. Кругом по-прежнему так же красиво, но отныне в «Райском вольере» поселились печаль, и черные розы.