Тем временем неловкость, которая витала вокруг молодой четы и которую я ощущал по язвительным репликам в их адрес, вскоре обрела более четкие основания. «Дети» уходили по ночам из гостиницы. Они этого почти и не скрывали, но ни одна живая душа не знала, куда они ходят.
Нужно представить себе в совокупности все приметы тогдашнего времени, чтобы понять, насколько пагубным, подрывающим устои могло казаться в те дни такое поведение. Это были не теперешние, доступные всем отпуска, когда каждый делает все, что ему заблагорассудится и без всякой оглядки на соседей, — то был отпуск послевоенный, отпуск для выздоравливающих, для тел, побелевших за шесть военных лет, когда кожа не знала солнечных ожогов, соли и йода, а сердца были так же бледны, как кожа.
Лишенный своих ежегодных гостей, остров шагнул за эти шесть лет на целое тысячелетие вспять. Он вернулся к своей исконной дикости.
Наконец, на всех нас, осознавали мы это или нет, продолжали давить ночные табу — наша жизнь еще регламентировалась привычкой к затемнению. Эпоха синих лампочек не успела еще уйти в прошлое. Я любовался Эриком и Сандрой, потому что им не нужно было сбрасывать с себя старую кожу, потому что жили они свободно и безоглядно, как мужчина и женщина завтрашних дней. Они были не затронуты войной — и поэтому оказались первопроходцами.
Все же я удивился, когда заметил, что их ночные вылазки словно бы связаны с ритмом океанских приливов. Эта странность вскоре подтвердилась. Они исчезали всегда за два часа до начала прилива, и их поглощала густая, как смола, ночь.
Да, мои маленькие влюбленные, дети того роскошного лета 1945 года, решительно не походили на всех прочих влюбленных.
Теперь мне следует рассказать о Жоакене, стороже из рыбнадзора. Я никогда не мог понять, почему сторож рыбнадзорной службы — профессия романтическая, а таможенник — нет. Тем не менее это факт, и, что касается романтики, Жоакен потчевал нас ею вполне исправно. Даже порой с избытком. Гораздо чаще, чем это вызывалось необходимостью заступать на дежурство по острову, он приходил в гостиницу «Пляж», чьим самым живописным украшением он, безусловно, являлся, чтобы осушить бутылку-другую местного белого вина, проклятого терпкого пойла, от которого могли бы пуститься в пляс даже пасшиеся на побережье козы. Выглядел он просто великолепно, можно было поклясться, что перед вами профессиональный натурщик, с которого срисованы все моряки на почтовых открытках: рыжая с проседью, точно плотный круглый ошейник, борода, бритая верхняя губа, нос баклажаном и в зубах носогрейка с бог знает каким зельем. Иногда даже с табаком.
Как все, кто живет у моря, Жоакен говорил очень громко. Должно быть, если ты сторож из рыбнадзора, столь зычный голос не помогает тебе в работе, но что тут поделаешь. Свою левую ногу Жоакен потерял возле Дарданелл. Это обстоятельство тоже не придавало ему прыти при обходах скал и дюн. Кроме того, Жоакен был крив на один глаз.
Я сделался его другом после того, как сказал, что ему не хватает лишь черной повязки, чтобы тут же, без подготовки, начать сниматься в фильмах о морских разбойниках. Он счел это замечание весьма для себя лестным.
Я находился на пляже де-Дам, увлеченно участвуя в оснастке крохотного суденышка, похожего на рыбу триглу, но с радиопередатчиком и с крыльями ласточки; этой работой я занимался вместе с одним рыбаком и с местным учителем, с которым мы подружились, поскольку оба любили стихи поэта, тогда неизвестного, а ныне покойного, — Рене Ги Каду. Корабль был окрещен именем «Дева Запада», и эта дева увела бы нас в далекие дали, если б только нам удалось закрепить на ней мачту.
Именно этим мы и занимались, когда перед нами вырос Жоакен. Он вытащил из кармана трубку, набил ее сушеными кукурузными рыльцами, закурил, выпустил несколько клубов дыма, настолько густых, что они ни за что не желали растворяться в воздухе, и наставительно высказал несколько самых общих соображений о возможной перемене ветра, о врожденной злобности макрели и о беспросветно унылом характере своей профессии.
Мы с учителем стали бурно протестовать. Жаловаться на однообразие жизни, когда ты сторож рыбнадзора! Десять минут спустя, сидя в гостинице «Пляж» перед бутылкой муската довоенного урожая, Жоакен излагал свои взгляды на жизнь.