Миновала полночь, кабачок мерно покачивался в полумгле, словно старый баркас. Официантку звали Сесилия. Румяная, проворная, в короткой юбке, с высоко поднятой головой, она сновала по залу, как пламя по пуншу.
— Повторите коньяк с сандвичами! Умираем! — крикнул Марсель.
— Бегу, красавчик блондин…
Волосы у Марселя были черные, как вороны на башне Сен-Жак. Я имел бестактность хихикнуть.
— Ну, конечно, — сказал он. — Я не красавчик и не блондин…
— Я не хотел тебя обидеть.
— О, меня обидеть трудно. Особенно с тех пор, как режиссеры стали говорить мне, что я похож на катафалк!
Сесилия вернулась с коньяком. Я задержал ее, взяв за локоть.
— Мадемуазель, пожалуйста, скажите моему другу, что он красивый.
— Конечно, красивый, — сказала она. — У него голос, как зеленый бархат…
Ее позвали к другому столику. Уходя, она бросила мне:
— А у вас голос мальчишеский, еще не сломался окончательно… Вы даже в армии еще не служили!
Марсель покачал головой.
— Ну, уж это она чересчур! — сказал он. — Через край хватила!
— Так-так, скажи еще, что это тебе неприятно!
— Кретин!
Мы снова выпили коньяк и съели сандвичи. В те времена все казалось вкуснее, особенно с голодухи! Вдруг Марсель почему-то спросил:
— Хм, забавно. Неужели в этом шалмане нет ни одного зеркала?
Вот тут-то и надо было встать и уйти. Во всяком случае, мне. Слова очаровательной, хотя и слегка взбалмошной официантки усиливали то чувство беспокойства, которое с самого начала вызывал во мне этот синеватый свет. Меня смущали кое-какие мелочи, но этот идиот не замечал ничего и только вливал в себя дикими порциями коньяк. У Сесилии манера чуть чаще, чем нужно, касаться клиентов кончиками пальцев. Это не принято! И полное отсутствие зеркал… Обычно в таких кабачках ими увешаны все стены. Объяснить это тем, что, скажем, здешняя клиентура начисто лишена тщеславия, невозможно. Да, да, именно в тот момент и нужно было уйти, пока Сесилия еще не сняла фартук, не подошла к пианино и не запела песенку, которая могла бы послужить прелюдией к этому рассказу, рассказу о прошлом, утонувшем в водоворотах за кормой Великой Баржи.
Марсель с восторгом уставился на нее.
— Вот это талант! И какая естественность! Ах, как жаль, что кино немо! Она бы всех свела с ума! И голос такой нежный, в нем есть что-то нездешнее. Лань! Психея! Одалиска!..
— На, выпей и успокойся.
Мы медленно плыли на волнах ночи. Веселье продолжалось, но какое-то небурное, ровное. Почему Сесилия подсела к нам за столик? Потому что мы были для нее новыми людьми? Зачем принялась расспрашивать этого дылду Марселя? Да еще так забавно!
— Вы парикмахер?
— Что? Нет. Не совсем.
— Я очень люблю парикмахеров. У них длинные пальцы, и они едва касаются вас. А кожа у них нежная, как у лягушек, потому что они всегда гладко выбриты. И пахнет от них приятно. По-моему, все парикмахеры очень красивые. Вы тоже очень красивый, мсье Марсель. Вы откуда-то из леса, из Виллер-Котре. Вы, наверно, лесничий или смотритель. Потому что вы в сапогах.
Ошарашенный градом этих своеобразных комплиментов, Марсель выглядел откровенно смешным. Он двух слов связать не мог.
— Ну, что вы, Сесилия…
— Вы больше не хотите говорить мне «ты»? Когда вы вошли и я сказала: «Вы нас заморозили, красавчики блондины», вы обратились ко мне на «ты»!
— Да, возможно… Ты… нет. Сесилия, я…
Я счел необходимым вмешаться:
— Мадемуазель Сесилия, примите мои поздравления! Вам удалось смутить грозную звезду экрана!
— Ох, да уймись ты, герой-любовник! Выпейте с нами, мадемуазель Сесилия… Хозяин, наверно, позволяет вам посидеть минутку с клиентами, правда?
Она рассмеялась долгим воркующим смехом:
— Не хватало еще, чтобы он не позволял! Как-никак я его дочка! И потом, у нас кабачок не такой, как другие. Публика до того симпатичная! Все без конца смеются. А наши музыканты… Они играют по памяти. Впрочем, иначе и быть не может.
— Не может быть?
— Ну да, конечно. А где же вы работаете на самом деле, если вы не лесник и не парикмахер?