На этом рисунке была изображена «белая школа», резко выделяющаяся на фоне золота кленов в разгар бабьего лета, аккуратненькая, полумонастырская, «полуколониальная». Рисунки сопровождались настенными надписями, которые мне подробно комментировали обе Аталы[3]. Все говорило здесь о ненависти к белой школе, к белому календарю, к часам белых, к колоколам белых, к их философии, к их богам.
Мои размышления завели меня слишком далеко. До сих пор мне казалось, что между колонизаторами и колонизированными существуют не только противоречия: порой между ними возникает странное согласие в восприятии одних и тех же понятий, которых не признают другие. Здесь же, по берегам усеянных бобровыми хатками рек, сами понятия оказались поставлены под сомнение, а вместе с ними и все наши мыслительные структуры! Не уходит ли корнями этот антагонизм, очень древний и, быть может, непреодолимый, в исконную вражду между кочевниками и оседлыми, охотниками и земледельцами, и не объясняется ли бунт краснокожего ребенка упрямым нежеланием принять великую революцию неолита? От этой мысли у меня мороз пробежал по коже.
«Я думаю об этом, потом забываю…» — поет Дютрон на слова Жака Ланзманна. Тогда я отметил про себя свое изумление, ибо шок был слишком силен. А потом я об этом забыл. И вспомнил все эти истории здесь, в Фадьюте, на кладбище ракушек, в стране, где президент — поэт и имеет диплом специалиста по французской грамматике.
Вся моя история про кладбище ракушек — это предисловие. Но она еще и притча. А что, если эта притча и есть нить моего ожерелья?
Мне вспоминается трогательное высказывание поэта Милоша[4]: «В этом мире интересны только дети, птицы и святые». Я цитирую по памяти и, возможно, неточно, но верно по сути. Птиц в этой книге вы почти не найдете. Зато найдете детей. И, быть может, святых?
Светлые глаза
Минул вот уже десяток лет, а я все еще прекрасно помню этого человека. Пожалуй, я никогда его не забуду. Просто не смогу его забыть. А ведь что, собственно, между нами произошло? Что-то тайное удалось перехватить, какое-то волнение заметить, угадать драму, вот и все. Просто повстречался мне человек. Но какой человек…
Прежде всего глаза у него были слишком светлыми. С тех пор как подростком я увидел бесцветные глаза шефа полиции в «Трехгрошовой опере», мерцающие, пугающие, странные, я сторонюсь водянистых глаз. За ними кроются малоприятные тайны.
Малоприятные. Чреватые вопросами. Ставящие под сомнение социальную стабильность и все, казалось бы, так прочно нами усвоенные представления о приличиях, о табу. Именно это и смущало в незнакомце, закрепляло его в памяти по законам некоего малоисследованного процесса обработки фотографий. Было просто не по себе от этого прозрачного стекла его зрачков, от этого добела отмытого фарфора белков.
Я так и вижу его. Остается теперь, чтобы и вы его увидели. Это гораздо труднее: слова ускользают, хотя в том, чтобы находить нужные слова, и состоит мое ремесло. А все потому, что я мгновенно понял в тот единственный раз, когда видел этого человека: он по ту сторону всяких слов, по ту сторону волшебного фонаря для нас, больших детей, по ту сторону рассказа, в который мне так трудно его заманить.
Попробуем, однако, сыграть в эту игру.
Ему наверняка перевалило за пятьдесят. Плотный, загорелый, большой, с тяжелыми кулаками в карманах куртки-канадки, сутуловатый, но не от немощи, а, наоборот, от избытка силы, он смотрел, как крутится под жалобные дребезжащие звуки маленькая старомодная карусель с облезлыми лебедями, зайцами, похожими на тех, что рисовал Бенжамен Рабье[5], с подновленными пожарными машинами, жалкая маленькая карусель, в заезженном круге которой возвышалась белая деревянная лошадь с красным седлом, настоящий рыцарский конь, оказавшийся здесь, безусловно, случайно.
Где это было? Это вспомнить много легче. Я возвращался к себе домой на велосипеде из Парижа в Шель через Порт-де-Пантен. Там, где теперь современный мост и ярко освещенная автострада с новым великолепным покрытием, вырисовывался тогда пейзаж, в котором было одновременно что-то от полотен Утрилло и от металлических конструкций, бывших в моде в 80-х годах прошлого века. Усовершенствование дороги оставило от этого ландшафта лишь несколько прежних названий. Короче говоря, это было на перекрестке старой страсбургской дороги и перпендикулярно отходящей от нее дороги на Сен-Дени возле Пон-де-ля-Фоли.
3
Атала — героиня повести Франсуа Рене де Шатобриана (1768-1848) «Атала, или Любовь двух дикарей».