И вот мужчина кладет руку на плечо белокурому малышу, который лишен предрассудков в отличие от этих достойных мамаш. Он наклоняется, что-то говорит мальчику на ухо. Я ведь уже упоминал, что все происходило как в немом кино. Видимо, он о чем-то спрашивает, потому что парнишка уверенно кивает в знак согласия, несколько раз опуская голову. Он поднимает ногу, как аист, и подпрыгивает на месте, а мужчина лезет в карман и протягивает ему деньги. Мальчик взбирается на помост и очень быстро идет к большой белой лошади с красным седлом, роскошному скакуну во главе кавалькады.
Вот видите, это же совсем простая история! А вы что себе вообразили? Славный человек, лет пятидесяти, одинокий, в воскресное утро у Пон-де-ля-Фоли. Начало лета, стоит влажная жара, солнце будто в дымке, и вас прошибает пот. Мужчина увидел мальчишку, похожего, быть может, на него самого, — мальчишку без гроша в кармане, обалдевшего от зависти к своим более везучим приятелям, оседлавшим счастье. Он понял ребенка. Он дал ему несколько су. Все очень хорошо.
Все и было бы очень хорошо, если бы не эти чертовы непроницаемые глаза, в которых, как в стеклах, отражается бледное небо предместий, и если бы не эта ранняя оранжерейно-тепличная жара.
Всякий раз теперь, когда карусель делает круг, мальчишка, пролетая мимо мужчины, смеется во весь рот. У него не хватает одного зуба. Молочного. Всякий раз, когда у моих детей выпадает зуб, наутро они находят под подушкой подарок, который, в обмен на молочный зуб, им приносит маленькая мышка. Для мальчика, сидящего сейчас на лошади, маленьких мышек не существует, есть только зияющая дыра в розовом рту.
А вокруг нас растет беспокойство.
Я подхожу ближе и чувствую, как накаляется атмосфера. Беспокойство охватывает и меня. Я тоже не могу отделаться от него из-за этих глаз.
— Видели, мамаша Вуез! Такие ни перед чем не остановятся!
Эту ядовитую реплику отпустил кто-то рядом со мной. Карусель все вертится. И малыш без всякого стеснения, не подозревая о нашем беспокойстве, тратит деньги мужчины, который улыбается ему. Улыбается открыто, как человек, который и понятия не имеет о том, какая гроза надвигается на Пон-де-ля-Фоли, на карусель из Барбанегра в эту несусветную жару. Но именно от этой улыбки напряжение растет. Ребенок спускается, слегка пошатываясь, он смеется, берет за руку своего нового друга. Жест исполнен такой чистоты, что трогает меня до слез. Я даже сам не понимаю, почему я так разволновался в эту минуту, увидев проявление обыкновенных человеческих чувств. Надо держать себя в руках.
К бистро «У Пон-де-ля-Фоли», где хранят традиции, не ведая о существовании таковых, прилепилась единственная здесь кондитерская лавчонка. Мужчина и ребенок покупают нугу и огромный ком розовой сахарной ваты — о, этот сладкий запах утраченных лет! Я иду следом за ними. Карусель продолжает крутиться за моей спиной. Музыкальный механизм без конца прокручивает «Пока мы живы, есть надежда» — песенку, не очень подходящую для детского слуха, но какой спрос может быть в таких кварталах? «Мамаша Вуез, этого нельзя допустить!» — слышится возмущенный голос.
Сознание толпы выражено. Они не допустят. Мужчину и мальчика, которые идут совершенно не торопясь, сопровождает тихий гул голосов: одна кумушка шепчет что-то на ухо другой, та — третьей… У автострады мужчину останавливают два жандарма из патрульной службы движения, предупрежденные негодующими мамашами. Светлоглазый человек не особенно удивлен. Он привык. Он спокойно показывает свои документы. Скорее взволнованы жандармы, они в нерешительности разводят руками, советуются друг с другом, поглядывая на мужчину и его маленького спутника, у которого нос перепачкан сахарной ватой, и ведут их в участок в двухстах метрах отсюда. Женщины торжествуют. «Я ведь вам говорила, мамаша Вуез! Глаза-то у него какие».
Как жарко на этих пригородных пустырях!
Я пошел вслед за ними — за мальчиком, мужчиной и жандармами.
Сначала на меня набросился розовощекий молодец, несколько смягчившийся при виде моих документов. «Ну ладно, — сказал сержант. — Раз мсье все видел, может, он нам и объяснит, в чем дело». Объяснить? Я бы и сам хотел, чтобы мне объяснили. И почему я здесь, в этой караулке с линялыми флагами? Не знаю. Только знаю, что не мог бросить и ребенка, и этого человека, а они оба сейчас оборачиваются ко мне, и в их светлых глазах, кажущихся еще более светлыми здесь, в полумраке караульного помещения, вспыхивает любопытство.
В участке пахнет кожей. Под плакатом, говорящим о том, как безопасно проходить военную службу в танковых частях, белокурый мальчишка, сидя верхом на стуле, болтает ногами. Сержант обращается к начальнику, говорит, вслушиваясь в звуки собственного голоса. Его доводы туманны, какие у него претензии, не ясно… Светлоглазый человек непонимающе глядит на сержанта, затем, как бы в ответ, протягивает свой бумажник.