Начальник открывает его, он злится, потому что сегодня воскресенье, потому что скоро полдень, потому что жарко, а особенно потому, что у этого человека такие светлые глаза и он не отводит их, а смотрит прямо в лицо. Начальник шарит в бумажнике. Документы падают один за другим на некое подобие прилавка, отполированного множеством рук. Служебное удостоверение водителя грузовика. Справка с места жительства. Карточка избирателя, удостоверение личности, профсоюзный билет. Приходится признать — все в полном порядке.
Начальник морщит лоб, на который свисают жидкие волосы. Ему тошно, рушатся все его представления о служебных обязанностях, ставится под сомнение его опыт образцового жандарма. Это просто невыносимо. Невозможно сформулировать, в чем состоит дело! Тогда он вновь вдохновляется гневом. Требует объяснений от подчиненных, а те и не знают, что сказать. Ну, вроде как скандал этот тип устроил. Да они сами знают не больше, чем эти двое — ребенок и мужчина.
Начальник раздраженно поворачивается ко мне:
— Ну а вы, вы же все видели!
Я излагаю, насколько могу ясно, это «темное дело», рассказываю, что я, собственно, видел. Начальник надменно хмурится. С языка у него срывается проклятье. Поди разберись, кому оно адресовано! Площади Пон-де-ля-Фоли, карусели и ее владельцам, этим проклятым подозрительным предместьям, женщинам, североафриканским рабочим, нищете, а быть может и вообще всему свету… Метафизический беспорядок в голове у стража порядка — это трогательно, почти душераздирающе. Никто уже не понимает, зачем мы здесь, в огромном помещении, где полно мух и воняет кожей.
И вдруг, когда начальник возвращает водителю грузовика бумажник, из него выпадает фотография. Человек в куртке рывком бросается к ней, но жандарм опережает его. Профессиональная хватка. Успел. Как ловкий шериф из вестерна. Инспектор явно доволен собой. Отстраняется, вглядывается, не торопясь, в фотографию, вздрагивает. Торжественная улыбка на его лице сменяется изумлением. Он долго смотрит на белобрысого мальчишку и на мужчину. Слышно, как жужжат мухи.
В открытые окна издалека доносятся истошно-громкие звуки вконец заезженного механизма. Патетический голос, кажется, это Эдит Пиаф, поет: «Пока мы живы, есть на… есть на… есть на…» Мне уже больше не хочется, как пять минут назад, быть далеко отсюда. Я — с ними, со всеми, с людьми, которые предчувствуют, что сейчас произойдет нечто очень важное, неуловимо прекрасное, и через минуту, быть может, все они будут горды тем, что они — люди.
Надо признаться, неловкость, испытанная нами недавно на площади, не идет ни в какое сравнение с тем стыдом, который сейчас переживаем мы здесь. Жгучий стыд обволакивает нас, как нездоровая жара на Пон-де-ля-Фоли. Начальник, пунцово-красного цвета, отирает лицо. В его голосе, когда он наконец обращается к водителю грузовика, странным образом сочетаются строгость и ласка.
— Давно ли… у вас… давно ли вы его потеряли… — произносит он в конце концов.
У меня перехватывает дыханье.
— Семнадцать лет назад, — говорит человек со светлыми глазами. — Утонул в Уазе. Ему было бы двадцать четыре… как вашему сержанту.
Розовощекому явно не по себе.
Как им всем хотелось бы оказаться сейчас за стойкой бистро «У Пон-де-ля-Фоли»!
— С ума сойти, до чего они похожи, — задумчиво говорит начальник. — Это же… это же… это же… это…
Он замолкает, показывает карточку сержанту. Он делает это так, будто раскрывает ему секреты ремесла. Парень краснеет, как рак, а пожилой, запинаясь и снова беря себя в руки, обращается к шоферу сиплым голосом:
— Простите меня, мсье Донадье. Ведь перестраховаться никогда не мешает, правда? А мальчик, вот тот, ну, малыш ваш… Ну, белобрысенький-то, его Жаном зовут. Да ничего страшного! Если бы так кончались все подобные дела!
Он доволен «подобными делами». Он вновь осмелел. Он откашливается, сплевывает, голос его прочищается.
— В общем, знаете, мсье…
Он опять произносит «мсье» с оттенком уважения.
— Короче, маленький Жан — он почти беспризорный. Не повезло ему. Отец умер, а мать пьет… Не просыхает его мамаша, проститутка она.
Человек в канадке спокойно смотрит на начальника своими большими светлыми глазами, они сияют так, что мне становится больно.
И он говорит до странности слабым голосом, плохо вяжущимся с крепкой фигурой, а кулаки его, словно свинцовые, падают вниз: