— А что, если… если бы маленький Жан пошел с кем-нибудь, кто… кто хорошо зарабатывает и… любит карусели?
— Да, — отвечает начальник, которого теперь едва слышно. — Да. Можно бы… даже запросто, мсье Донадье. Неплохо придумано. Мать так мало им занимается. Вы имеете в виду себя?
— Да, — твердо говорит мужчина.
— Ну что же, тогда идите в мэрию… В воскресенье утром там открыто. Должно быть, они еще не ушли… Мы вас проводим…
Пауза. Боже мой, что это, у начальника ком в горле застрял! Он резко поворачивается на каблуках и выходит, хлопая дверью.
Мальчик улыбается.
Глядя на его сжатые коленки, я вижу, что сейчас он сидит на большой белой лошади с красным седлом, на рыцарском коне с Пон-де-ля-Фоли. Человек в куртке выпрямляется во весь свой рост. Берет за руку сияющего ребенка. И только тогда влага затуманивает его эмалевые глаза.
Июль 1959
~
Что это — зарисовка с натуры или новелла? По величине «От судьбы не жди пощады» скорее зарисовка, но по сути своей — безусловно новелла. Важна не классификация, на которую потратили столько сил Литтре, Лярус и Робер[7]…
На самом деле этот рассказ, написанный в духе натуральной школы, является глубоко личным воспоминанием, столь болезненным, что я долго не мог прикоснуться к нему. Вернувшись из плена, я не нашел никаких следов моей иль-де-франсовской юности на берегах Марны, которая была моей первой любовью. Я уже давно жил без отца, а в 1940 и 1941 годах, пока я отсчитывал тягостные часы в Померании, потерял мать и бабушку.
Из журналиста и художника я незаметно превратился в писателя. В начале пятидесятых годов в ежедневных газетах еще печатались рассказы-зарисовки, за которые в то время платили по 5000 франков. На жизнь тогда хватало тысячи франков в день. После публикации моего романа «Корабль дураков», пропитанного атмосферой «горечи возвращения», я приобрел некоторую известность, и Роже Жирон, милый человек, который заведовал до войны отделом информации, где я работал, предложил мне напечатать этот рассказ. Так он возник в «профессиональном» смысле. Сначала я озаглавил его просто «Распродажа», но потом решил выбрать более мопассановское название и воспользовался строками песни Иветт Гильбер и Жана Лоррена — впоследствии она стала одним из лейтмотивов моих передач на радио:
У меня была возможность публиковать свои вещи; будучи писателем, я писал — только и всего. И лишь сейчас мне стали внятны скрытые ходы страдания и памяти. Только теперь я ощутил, что в этом рассказе больше наития, чем заданности…
Пушкин и Лермонтов говорили о дуэли, которая их погубит. Писательский труд — второе зрение. Этого не понимаешь, когда пишешь, а поймешь — уже слишком поздно.
От судьбы не жди пощады
Мадам Вальтер надела пальто, которое она носила вот уже пятнадцать лет, и спустилась во двор. Там в каком-то нелепом порядке была расставлена вытащенная из комнат мебель. Рожок, начищенный до блеска неизвестным героем войны 70-го года, соседствовал с портняжным манекеном мадам Вальтер той поры, когда у нее еще были хорошие глаза. «Что-то давит под ложечкой», — подумала она.
И было от чего. Она не узнавала больше ни зевак, ни выброшенной на улицу мебели, на которую они глазели. «Совсем как я, все — как я, и вид у нее не лучше. Правильно поется в песне: «От судьбы не жди пощады. Умирать — так молодым».
Мадам Вальтер никого не узнавала потому, что обычно соседи лишь проскальзывали мимо нее. Собрались они, когда толстяк Руйяр открыл аукцион. Они делали вид, будто оказались здесь совершенно случайно, внезапно поняв, что им до зарезу необходим антикварный столик. А она, придет ли она? Да, Соланж придет в последний раз, чтобы руководить распродажей старья. Соланж всегда ненавидела этот двор, прозванный почему-то двором Пале-Рояля. Пале-Рояль, королевский дворец? Конюшня с голубятней! Мадам Вальтер вспомнила тот день, когда Соланж вернулась из школы и заявила, что если это и королевский двор, то короля Хильперика. Уже в то время на ее детской мордашке были написаны брезгливость и презрение. Она была похожа на своего отца, Эрнеста Вальтера, инструктора Высшего кавалерийского училища. Худой, резкий, спесивый, с моноклем — даром что унтер-офицер. Он умер от чахотки, облаченный в свой черный, траурный мундир.