С уходом Лерки игра распалась, и, когда Авдейка со штыком наперевес поднялся на насыпь, двор был пуст. Авдейка собирался заплакать от обиды, когда, как из-под снега, перед ним вырос Сахан.
- Покажь!
Он осмотрел штык и приложил к нему ослюнявленный палец.
- Тут даже ложбинки, чтобы кровь стекала, - пояснил Авдейка.
- Прихватывает... Вещь, падлой быть, вещь, - согласился Сахан и полез в карман.
- Держи. "Мишка на севере". Такие конфеты только до войны были, ты и не ел сроду.
- Не ел, - сознался Авдейка, сглатывая слюну и не веря такому счастью.
- Ну вот и бери. А штык мне давай. Друзьями будем, если что - я за тебя горой.
- Не могу, - сказал Авдейка и прижал штык к груди.
- Так я же тебе конфету даю, дурак, ну, бери.
- Не могу, - повторил Авдейка. - Это дедушкин, он герой был, на красном коне.
- Да врешь ты все. - Сахан обозлился. - Стащил штык, а плетешь про лошадь.
- Не вру, я не стащил... - закричал Авдейка и невольным защитным движением выставил штык вперед.
Сахан оглянулся по сторонам, потом бросил к ногам Авдейки конфету и сказал:
- Ладно, бери за так. Пошутил.
Авдейка нагнулся за конфетой, и тут Сахан ударил его валенком. Авдейка улетел в снег. Сахан наступил ногой ему на плечо и вырвал штык. Еще раз оглянувшись, он сунул руку со штыком под пальто и шагнул в сторону подворотни.
- Эй, Сахан, что за шум?
Авдейка взглянул вверх и увидел над снежным валом кого-то крупного, туго перехваченного ремнем. Сахан остановился.
- Он мой штык отобрал! - закричал изо всех сил Авдейка и подбежал к Сахану.
- Это еще кто такой? - спросил парень, оглядывая Авдейку.
- Я Авдейка Авдеев, он штык мой...
- Да брось ты его, Кащей, - сказал Сахан. - Пойдем, поговорить надо.
- Погодь, какой штык?
- Деда моего штык, он герой, он на коне скакал красном.
- Врет он все, - сказал Сахан.
- Штык, значит? - неторопливо спросил Кащей и вдруг тяжело спрыгнул, коротким движением вырвал из-под полы руку Сахана и рывком завел за спину.
Штык выскользнул, светящейся струёй вонзился в снег.
- На железку позарился? - спросил Кащей и отпустил Сахана.
Тот стоял побледневший, с дергающейся щекой, потом плюнул и молча ушел. Авдейка взял штык и только теперь заплакал.
- Ты чего, пацан? - спросил Кащей и присел в снег, дохнул горячим, темным. Зубы его белели, горели запавшие глаза под матерчатой ушанкой.
- Это мой, - всхлипывал Авдейка. - Почему вру, почему стащил?
Кащей рассмеялся.
- Сам врет да тащит, вот и все ему так. Да ты не реви.
- Я ведь хотел, чтобы играли, чтоб он всехний был.
- Всехний! - воскликнул Кащей, расходясь в белозубой улыбке. - Ты откуда такой взялся? Всехний! Скажи такому вот Сахану - со смеху подохнет. - Он помрачнел, пожевал снег, сплюнул и зло добавил: - Снег вот всехний, потому на ... никому не нужен. Да еще война всехняя. Такая житуха.
Он взял у Авдейки штык, щелкнул, приложил к уху и удовлетворенно сказал:
- Штык добрый, старой закалки. Во двор не носи, дома заначь.
- Дома... что?
- Спрячь и не показывай никому, - пояснил Кащей и вернул штык.
- А у меня отца убили, - неожиданно сказал Авдейка.
- Такая житуха, пацан. Мой-то пахан покуда держится, а вот братьев бьют. Пятерых уже.
Кащей поднялся, посмурнел. "Они за свое расплатились вчистую - не вернутся, не оспорят теперь. А нагрянул бы тот же Митяй, да узнал, что я мужиком заделался... - Кащей дрогнул, словно вздернулась перед ним из сумерек жилистая фигура лютого на расправу брата, и тут же озлился: - Врешь, братан, не сдвинешь теперь, не по рукам я тебе стал".
Тут Кащей заметил, что мальчонка во все глаза глядит на него со снега, и отчего-то повеселел, подумал - глупость все это, жить надо, коли жив. Он поставил Авдейку на ноги и тыльной стороной ладони смахнул с лица его снег.
- Всехний! Это ты лихо, - сказал Кащей. - Как, говоришь, звать тебя?
- Авдейка.
- Ну, бывай, Авдей, держи бодрей. Привяжется кто - скажи, я отмажу. Хотя... вот она, война-то всехняя, - и привязаться некому стало.
Авдейка проводил его взглядом, потом заметил конфету в снегу, постоял над ней, подумал, но не взял. Домой он вернулся ошеломленный, весь вечер молчал и в букварь не заглядывал.
Он стал бывать во дворе часто, почти всякий день, но первое впечатление осталось в нем с радужной силой мыльного пузыря, изумленно вылетевшего из размокшей бумажной трубочки в распахнутое окно. Лишенный обременительных связей с землей, он парил над вершиной тополя с набухшими ветвями, над пестрой свалкой и глухим забором фабрики "Ява", Белорусским мостом и скосами кровель. Светило солнце, над тенями лежалого снега поднимались дрожащие струи воздуха, сопением и хрустом разносился весенний труд.
В трепете голубой сферы, наполненной Авдейкиным дыханием, звучала летучая тайна - нестерпимый восторг парения. И шар лопнул, и каплей упал на полосу асфальта под окном. Авдейка сидел на широком мраморном подоконнике с разноглазыми вкраплениями и дул в размокшую трубочку. Мыло лезло в рот, он плевался и чихал, а Иришка разводила в блюдце маленький обмылок и смеялась пестрым смехом. В створку трельяжа бабуся видела две детские головки, но шары терялись в солнечной глади и, только лопаясь, вспыхивали темными, едва уловимыми крапинками конца. Шары лопались и падали каплями, но полет их оставался в Авдейкином воображении, пока не вспыхнул квадрат выбеленного холста в клубе "Звездочка". Дядя Коля-электрик сделал в клубе халтуру, отчего там зажегся свет, и повел Авдейку на первомайский утренник читать "Бородино". Перед этим Иришка обмерила Авдейку холодными пальцами и связала из бывшей бабусиной кофты голубую матросочку с якорем, а мама-Машенька успела до смены забежать в клуб, взглянуть на сцену, откуда сын ее будет читать стихи.
Распахнув двери, Машенька остановилась на пороге пустого зала, силясь вызвать в воображении его фигурку на подмостках, и не могла. В самом начале войны с трибуны, установленной на этих подмостках, какой-то лектор говорил, что народ встанет на пути врага один к одному, "как эти кресла, товарищи". Теперь эти кресла, сомкнутые в ряды, стояли во всю страшную тишину зала с отстраненностью смертников - законченно, плотно, молча. Машенька содрогнулась и прикрыла дверь.
Когда Авдейка вышел на сцену, в зале было много женщин и дядя Коля, а в первом раду сидели Сопелки, Болонка и Сахан, пришедший из-за кино. Инвалид с красной повязкой на черной руке сказал, что Авдейкин папа был герой и погиб, защищая Москву. Авдейка читал громко и ни разу не сбился, но женщины, уставшие после ночной смены, не очень радовались, а некоторые украдкой вытирали глаза хвостами белых платков. Потом все хлопали в ладоши, и инвалид с черной рукой сказал, что надо читать еще. Авдейка читал про Мцыри, как он боролся с барсом, и жалел, что какого-нибудь небольшого Сопелку под видом барса не выпустили на сцену и нельзя было его победить.
После перерыва детей вывели, даже Сахана, а Авдейку, как артиста, оставил дядя Коля, и тогда осветился квадратный холст.
На нем было взрослое кино, а в кино - все как до войны - песни и танцы. Там одна красивая тетя хотела ехать в далекую деревню учить колхозников балету, потому что они очень любят танцевать, но не умеют. Однако научиться балету колхозникам не пришлось, потому что кино про счастливую жизнь порвалось на середине. Вместо нее показывали хронику про войну. Проскакала конница с опущенными долу шашками, пролетели самолеты, и земля от взрывов поднялась, черной волной захлестнув зал. Авдейка закрылся рукавом, пережидая взрыв, а потом увидел танки, которые шли по снегу и стреляли, будто сплевывали огонь. Солдаты копали окопы, с кукольной быстротой выбрасывая землю.