Старик с прерывистой сединой по всей голове, одетый в белогвардейский мундир и шаровары, встречал их народной песней, которой Гортов не знал. Шеремет подпел белогвардейцу в ответ, широко разведя руки, и Гортов снова запаниковал: крестик запрыгал под нижней майкой как уголек, и вена на лбу опухла и застучала в темя.
Потянулся бревенчатый зал. Всюду были опять картины, иконы. Русь, много Руси. Русь, святая и непобедимая. На потолке купола. Официантки в кокошниках. В сизом тумане плавали части тел — вот глаз, а вот и целая голова. Бороды, бороды, густые и жидкие, длинные и короткие; золотые, ржавые, медные; книзу сужающиеся, как будто меч; книзу пушащиеся, как перевернутые одуванчики. Гортов заметил, как сквозь туман обрывок руки потянулся к водке.
С приближением к столу туман поредел. За столом шумели, и с приходом гостей не убавили шума. Гортова посадили с краю. Иларион занял место напротив него. Сопровождавший их угрюмый неназванный человек ушел далеко от них, встав с другого края возле бритых юношей в черных рубашках. Они бросались друг в друга тяжелыми, будто гири, односложными фразами, не обращая внимания на других гостей. Во главе них сидел человек со смутно знакомым лицом — длинные женские локоны, поседевшая тень щетины, кофта, распахнутая на волосатой груди; ямайские бусы и большой золотой крест, сливающийся с загорелым телом.
Гортов огляделся и увидел рядом с собой человека с пышной прической и наэлектризованными густыми усами.
— Николай Васильевич Гоголь! — представился он.
— Здравствуйте, — Гортов пожал его нежную руку.
Иларион и Гоголь пристально и лукаво глядели на Гортова, ожидая какой-то еще реакции. Но Гортов молча налил себе из хрустального графина в хрустальный штоф водки.
— Гоголь... — со смутной надеждой в голосе повторил батюшка.
— Я могу и паспорт показать, — сказал Гоголь и тут же привычным движением достал документ из нагрудного кармана и положил на стол. Гортов к нему не притронулся.
Сбоку неслась незнакомая речь. Пыхтящий кряжистый человек — из рубашки валилось красное пузо — отдуваясь, спрашивал что-то и быстро-быстро писал в блокнотик. Его собеседник в спортивном пиджаке и расписной рубашке без ворота изъяснялся поспешно, ухабисто, двигая сросшейся бровью. Между ними сидел маленький, пухлый мужчина, с мягким же в соломе волос лицом и душистыми детскими щечками. Выражение его лица было самым добрым.
— Это историк из Дании, Николас. Из-за жизненных обстоятельств он переехал в Москву, работает здесь переводчиком. А это — Мариус Балач. Лидер Румынской национальной партии. И наш журналист, Володя.
Володя улыбнулся всем ужасным своим лицом. Иностранцы подали сухие руки.
Все дружно расселись. Официант обнял Гортова животом и мягко спросил, чего б Гортов отведал. Гортов снова отведал бы водки.
Переводчик сидел около Гортова, тоже мягкий и сладко пахнущий. Они выпили и разговорились. Николас общался по-русски чересчур хорошо — весь в своих переживаниях, Гортов общался гораздо хуже. Николас рассказал, что в Россию он переехал недавно: из-за судебных преследований пришлось бежать из Стокгольма.
— Вы политэмигрант? — спросил Гортов.
— Увы, — отозвался Николас. — Никогда бы не подумал, что, гражданин европейской страны, я окажусь в таком положении.
Выяснилось, что Николас написал ряд монографий, посвященных истории Холокоста.
— Эти скучные дураки говорят мне... — Николас. — Отрицая холокост, ты разжигаешь ненависть к евреям. Боже мой, но, признавая его, я разжигаю ненависть к немцам!
Гортов молча глядел в туман, отодвинувшись, насколько это было удобно, от стола, чтобы ему не дышали в лицо горячим спиртом. Послушник принес два новых графина с водкой. Румынский политик Мариус что-то гортанно провыл.
— У вас есть какое-нибудь мясо? — перевел для послушника Николас.
— Конечно...
Николас наклонился к Мариусу и между ними состоялся короткий разговор, в конце которого Мариус бурно расхохотался.
— У вас есть стейк из мяса еврея? — перевел послушнику Николас.
И тут засмеялись все, и даже Гортов вежливо улыбнулся.
— Так вот же, сидит! Кожу содрать да прожарить! — поднялся смутно знакомый Гортову человек с крестом и шевелюрой, указав на Гортова вилкой.
Взгляд Гортова помутился, и в голове пронеслось слово «обморок». Не донеся до рта, он поставил на стол рюмку.
— Понял, кто это? — невидимый Гортовым, над ухом шепнул Шеремет. — Это певец Северцев!