А пока, чтоб уберечь несчастного ребенка, пусть лучше будет жить в нечеловеческих условиях, пока не сбежит. Все бегают, что тут такого. Не понимают своего счастья.
Но помог друг.
Серега, — сказал он тогда мне, — все равно усыновить никак не удастся. Да и зачем это тебе, совсем дурак? Оформи опекунство. Согласен? Но все равно, стопроцентной гарантии не даю и я.
— Спасибо, Саша, — ответил я.
И пошел оформлять.
А дальше начались вопросы. Я на них отвечал:
Не судим.
Не привлекался.
Не замечен.
Не было в роду.
Я стал ненавидеть частицу "не". Иногда мне казалось, что вопросы специально ставят таким образом, чтобы я однажды не выдержал и сказал "да", признался во всем, во всех грехах, существующих и нет, только бы никогда больше не слышать и не видеть этой чертовой частицы "не".
Напоминало методы инквизиции.
Но друг действительно помог.
И Димка стал моим опекаемым. Опекаемым... Вот ведь глупое слово...
Я плохо соображал в тот день. Димка жил в интернате, я приехал за ним, зашел. Он сидел на качелях и смотрел на носки своих кроссовок, вяло раскачиваясь. Ему никто ничего не сказал. Я положил руку ему на плечо; он дернулся, обернулся. И настороженная враждебность в его взгляде тут же исчезла. Димка вскочил и обнял меня крепко-крепко.
- Ты пришел, - просто сказал он.
Это были самые дорогие слова, которые я слышал. В них было столько всего, столько надежды, боли и радости; и, наверное, какой-то гордости за меня, что я теперь за него отвечаю. Что я не обманул его.
Я почувствовал, что наконец обрел что-то необъяснимое и долгожданное. Может быть, я обрел смысл жизни. Впервые.
Задумывался ли я о смысле жизни до этого? О да. Кто не задумывался.
Был ли он у меня до этого? Не думаю.
Наверное, когда я обрел смысл, я перестал задумываться об этом.
А быть может — именно потому что перестал задумываться об этом, я и обрел его?
Нет, я не чувствовал к Димке отцовских чувств. Скорее, он стал для меня младшим братом, маленькой самостоятельной людской единицей, за которую я теперь несу ответ, — и Бог ты мой, как мне это было нужно…
Фактически, оказалось, что это все, что мне было нужно.
Впрочем, может быть, отцовские чувства именно такие. Мне не с чем сравнивать.
Любовь? Нет, любви не было, если не считать детскую любовь к Катюше из седьмого "Б". Мы даже встречались, между прочим, какое-то время, а теперь она фотомодель в Берлине. Так что я в детстве закадрил модель, круто, да?
Девушки и женщины у меня, разумеется, были.
Любви вот только не было.
— …так она мне и говорит: давай, мол, заведем ребенка. А я ей в ответ: а давай! Чего ему на улице мерзнуть?
Все заржали. А мне было не смешно.
Слишком уж для меня близким был анекдот. Как-то слишком хорошо, чтобы над этим смеяться, я помнил свои двенадцать лет и холодную обреченность, сквозившую по обезлюдевшему — казалось — городу. Смеяться над серым дождем и серыми же тенями, заменяющими людей в стылом городе? Или над человеком, отшутившимся, спрыгнувшем со скользкой темы, но по сути — отказывающимся принимать ответственность за ребенка? По сути — самому являющимся ребенком?
Вот как я, к примеру...
Смеяться над собой? Не располагал к этому звучащий из колонок голос Цоя. И каким-то сплошным издевательством, петлей Мебиуса звучали слова «Мой магнитофон скрипит о радостях дня». Или «хрипит», я уже не помню.
Я отвел взгляд от стопки аудиокассет, задумавшись.
А ведь следующее поколение понятия не будет иметь, что такое аудиокассета. И будут хохотать в голос и недоверчиво качать головой, услышав от нас, что когда-то с аудиокассет грузились компьютерные игры.
А зато о Цое будут иметь понятие. Почему-то мне в это верилось.
— «Когда твоя девушка больна... на вечеринку один...» — подпевал я одними губами, глядя на нее.
Пили портвейн.
Она сидела на тумбочке около двери. Рядом с ней сновали другие люди, озабоченные одними и теми же идеями, объединенные одной и той же музыкой, а еще — достаточным количеством портвейна. Я знал, что скоро достанут гитару, и тогда начнется самое главное, — фанатичный порыв множества личностей трансформируется в нестройную и фальшивую, но идущую от чистого сердца песню. Песни. Я тоже, кстати, буду петь и играть. Если, конечно, смогу – я уже был изрядно пьян.
Я видел, что у той девушки был фанатизм, было и сердце.
Но она была слепым пятном в этой квартире, — чья это, кстати, квартира и как я сюда вообще попал? Не помню.
Я, немного пошатнувшись, встал. Подошел к девушке.
— Идем к нам, — предложил я, опершись рукой о стену с выцветшими обоями.