А сейчас мне тебя жалко. Это единственная эмоция, что осталась среди пепла. Жалко. Знаю, что ты скажешь, что тебе плевать, чтоб я эту жалость засунул куда подальше и проваливал, это сейчас в духе твоего последнего письма. Жалко, что ты видишь тут только похоть, и не видишь ничего другого. Жалко, что ты, глубокая и умная, любящая анализировать, закрылась какими-то пошлыми штампами.
Ладно. Засунул жалость подальше. Проваливаю.
Помнишь того партизана, что искал тебя, выглядывая из моих глаз? Я похоронил его тут, в Киеве. Где-то в овраге в Сырецьком парке, под детской железной дорогой («Подивіться, Олександр Иванович, яка гарна дитяча площадка! А ми тут обідаємо зараз …»), а может в Нивках, на пути к озеру, там есть чудесные развалины. Я выгнал его из себя, а он не смог жить, как улитка без раковины. Когда будет воскресение мертвых, он, возможно, найдет тебя, но меня это уже не касается.
Как не касается меня и твоя жизнь, Богомила. Живи, как умеешь, между монастырем, в котором навсегда осталась часть тебя, словесным анализом, импринтинговой любовью и побегами от себя на велосипеде.
Твой гнев на меня, все твое презрение и демонстративная брезгливость, вплоть до смешных политических лозунгов, это ведь все – эскапизм, побег, стена, которую ты выстроила, испугавшись перемен, во мне, в себе, испугавшись слова «мы», так ведь? Эта стена просто кричит во всей нашей переписке, разве нет?
«Кого любят, того не отпускают…» Но в страхе нет любви, Богомила. Это ты отпустила меня. А я… Вот сейчас скажу тебе то, чего ты ждешь и за что сможешь презирать меня дальше: я не хочу и не буду мучить тебя, сжимая твою руку. Будь свободна.
И спасибо тебе, за то, что ты разбудила меня. Как бы тебе не казалось уродливым все, что я пишу, чувствую и говорю сейчас – это следствие наших отношений.
Как и эта «книжонка». Каким бы сомнительным не было ее содержание, она сдвинула камень. Может, я еще скажу тебе спасибо и за тот поворот, что ты внесла в мою жизнь, может даже, скажу спасибо за семью, которую ты спасла. Надеюсь, так и будет.
И раз уж ты так и не узнала в этой книжке и свое дитя, я забираю его себе. Герои книги – не мы, это правда. Они лучше нас. Пусть хоть они живут, ладно? Может ради того, чтобы другие люди не наступали на эти грабли. Или наступали .
Но тебя забыть я не смогу, уж прости. Как забыть ураган, что забросил меня в волшебную страну Оз? Как забыть эту страну? Она внутри меня и никуда уже оттуда не денется.
И это, действительно, последнее письмо.
Привет Изе Кацману. Я не смог им стать, рожденный Ворониным остается Ворониным.
Твой совсем не враг, Механiк»
7.
Перед отъездом из Киева он снова прошелся по Нивкам, подошел к парящему утреннему пруду, самому большому. Оперся об ограждение, долго наблюдал за туманными фигурами, лениво поднимающихся клочков пара. Потом достал из кармана пористый израильский камень и горсть гранатов, катнул на ладони… Камушки глухо постукивали гранями друг о друга, отблескивали в молочном свете. «Не песок». Он наклонил ладонь, и они, тихо булькнув, ушли на дно. Круги лениво разошлись было по ряске, но увязли в ней и сгладились. Он развернулся и ушел.
…Поезд «Киев – Москва» уходил по расписанию.
Израиль, три года спустя
…Он припарковал арендованный «ниссан» на стоянке, втиснувшись между микроавтобусом и джипом, достал телефон, нашел абонента в списке, нажал вызов. После третьего гудка трубка ожила, сонно отозвалась на иврите. «Шалом, Миша! Это Саша, мы с тобой списывались по поводу чехлов от велосипедов. Сегодня вечером будем, все норм?» Миша помолчал, видимо просыпаясь, потом утвердительно буркнул: «Привет, Саша. Да, буду ждать. Во сколько, примерно?» – «Часа через четыре. Сейчас я в «Бен-Гурионе», жду рейсы. Как распакуемся, соберем велосипеды, отправлю машину к тебе и отзвонюсь». Попрощались.
Он вышел из машины, пискнул кнопкой сигналки, двинулся к выходу с менорой, по пути оглядывая сквер с лавками-бортами длинного тенистого газона. «Ничего не изменилось. Те же цветы, те же деревья, тот же людской Вавилон. Даже индусы, кажется, те же». Он усмехнулся, огибая группу энергично жестикулирующих гостей в тюрбанах, во рту возник кисловатый привкус сигарет «Мадрас». «Боже, да когда ж я их курил-то? Лет тридцать пять назад?» Вспомнил, как год назад поляки звали его прокатиться по побережью Бенгальского залива, соблазняли бесплатными ночевками в католических миссиях, предлагали выстроить новый коммерческий маршрут. Заманчиво…
Он прошел рамку металлодетектора, бросил взгляд на табло. Московский уже сел, только что, киевский – через два часа, как обычно. Пошагал к выдаче негабаритного груза, прислонился к стенке, стал ждать, оглядывая зал. Жизнь кипела броуновским движением из гостей разной степени экзотики, мелькали с завидным постоянством солдаты с оружием. «Всё как тогда…»