Но если даже ограничимся чисто психологической теорией, то окажется, что понятие о воле расширяется у Шопенгауера весьма значительно. К области воли он относит не только хотение и решение, но и желания, надежду, страх, любовь, ненависть, даже все, что относится к страданию и удовольствию, к счастию и несчастию. Сверх того, Шопенгауер вводит понятие о бессознательной воле, и даже полагает, что воля по существу бессознательна. Сознание является для нее второстепенным, случайным элементом. Отсюда, в свою очередь, недалеко до утверждения, что и все физические силы следует свести к воле.
Это учение о воле является основою пессимизма Шопенгауера.
Причина страдания заключена уже в самой природе воли. Воля есть стремление, а всякое стремление необходимо подразумевает недостаток, недовольство, страдание.
Природа есть вечное стремление. Ее можно сравнить с ненасытным голодом. Удовольствие есть всегда лишь облегчение страдания. Мы не придаем особой цены молодости, здоровью, свободе, пока ими пользуемся. Лишь утратив счастие, мы начинаем чувствовать, что у нас были счастливые дни. Жизнь вращается между страданием и скукой. Единственное чистое удовольствие, признаваемое Шопенгауером, это наслаждение, доставляемое произведениями искусства; но художественные красоты, по его мнению, доступны лишь высшим натурам, которые уже именно потоку, что они выше толпы, обречены на страдание.
Что же делать людям с таким злополучным существованием? Единственный исход состоит в том, что воля, просветленная сознанием, начинает отрицать сама себя. До тех пор, пока воля сознательно утверждает себя, она является источником эгоизма, всяких безумств, злодейств, всякой безнравственности. Самоотречение воли, в конце концов, освобождает ум из-под ее власти.
Шопенгауер допускает две главные стадии самоотречения воли: любовь и сострадание. Сбросив с себя покров чувственной призрачной индивидуальности, воля уже не утверждает себя. Человек становится добродетельным. Но добродетель есть лишь первая ступень к самоотречению. Человек, достигший полного отречения, погружается в состояние полного покоя. Мистицизм познает призрачность жизни, аскетизм подавляет все пожелания и главным образом: отрекается от сильнейшей из наших похотей — от половой потребности, этой наивысшей жажды жизни. Тот, кто пришел к отречению от жажды жизни, преисполняется радости и блаженного покоя. Это не радость бонвивана, но полное уничтожение воли. Нет воли, нет представления, нет мира. Полное ничто. Для людей, не дошедших до полного отрицания воли, такое состояние может показаться абсолютным уничтожением. Но и обратно. „Для того, кто обрел такой покой, весь этот мир, со всеми его солнцами и млечными путями, есть ничто“. Этими словами заканчивается главное произведение Шопенгауера.
Попробуем теперь отнестись критически к его теории.
Из древних философов одни держались того мнения, что нас обманывают чувства, другие считали причиною всех иллюзий разум и лишь немногие обвиняли одновременно и ум, и чувство. Шопенгауер, очевидно, не доверяет чувствам, поскольку они являются источником наших представлений, но если под чувствами подразумевать испытывание удовольствия и страдания, то в них он усматривает, наоборот, самую реальность. Такую же реальность он признает за чувствами, сопутствующими нашим двигательным актам. Это уже указывает на произвольность психологического анализа Шопенгауера. Из всего материала наших чувств и ощущений он выделяет некоторые, приписывая им высшую достоверность и реальность, тогда как другие, без всякого основания, признает источниками призрачных представлений. И с чисто формальной логической точки зрения в доводах Шопенгауера замечается ахиллесова пята. Всякий, кто утверждает, что какое либо представление ложно, тем самым обнаруживает, что он сам располагает некоторым критерием истины. Если мы утверждаем, что представление призрачно, мы должны указать признаки, отличающие призрачное от реального, Шопенгауер, очевидно, полагает, что такое мерило у него существует. Мы видим, говорит он, не солнце, а глаз, ощущаем не землю, а ощупывающую руку. Отбросим некоторую неточность терминологии, так как наш глаз и рука для нас являются такими же внешними объектами, как и солнце, и скажем, что мы сознаем не самое солнце, а его влияние на наши чувства и мысль. Но в таком случае, что такое „самое солнце“ и откуда мы знаем, что это солнце, взятое само по себе, отличается чем либо от видимого нами призрачного солнца? Физик сказал бы нам, что все, доступное нашему зрению, есть лишь колебание светоносного эфира, все, доступное слуху — колебание воздуха. Воздух, конечно „сам по себе“ глух и звук существует лишь для того, кто обладает слуховым аппаратом. Но воздух „сам по себе“ также далек от метафизической реальности, как и звук. Из наших ощущений некоторые доставляют материал более постоянный более доступный количественному измерению. Таковы все вообще протяжения и движения. Вот весь смысл утверждений физики и механики, что звук есть „на самом деле“ колебание воздуха или свет — колебание эфира. Это не более как перевод с языка менее отчетливых ощущений на язык других ощущений и выведенных из них понятий и символов. Сказать, что зеленый цвет есть „на самом деле“ действие света, соответствующего такому то колебанию эфира, такой то длине эфирной волны, не значит еще ни на шаг приблизиться к сверхчувственной реальности. Шопенгауер отлично понимал, что наука неспособна проникнуть в трансцендентный мир. Но вместо того, чтобы прийти к выводу, что все познаваемое относительно, Шопенгауер вывел, что все оно призрачно. Спрашивается, откуда же он сам получил критерий о непризрачной действительности? Ведь Шопенгауер резко отделил волю от представления. Критерий призрачности или непризрачности представления не может исходить от воли; воля может свидетельствовать лишь о себе самой. Мало того, сознавать волевые акты возможно не иначе, как представляя себе то пли иное отношение хотения к двигательному акту; но ведь с точки зрения Шопенгауера всякое представление, каково бы оно ни было, есть иллюзия. Что если, например, мое хотение, т. е. хотение, представляющееся мне как мое, на самом деле внушено мне извне? Или если представляющееся мне моим движение есть чистая иллюзия, а на самом деле все неподвижно? Непосредственное сознание еще не есть доказательство истины. Непосредственно я сознаю, что земля неподвижна, что солнце движется, что солнечный диск гораздо меньше, чем купол церкви и многое другое, а это при дальнейшем анализе оказывается заблуждением. Непосредственно я сознаю, что поднимаю руку, но все же не сознаю многих материальных условий этого акта, вроде целости моих двигательных нервов. Лишь когда эти нервы повреждены, я убеждаюсь путем научного исследования в том, что мой двигательный акт зависел от условий, вовсе несознаваемых непосредственно, но обнаруживаемых объективным наблюдением.