В судьбе Рафаэля Риего Сергей Муравьев-Апостол видел немалое сходство с собственной судьбой. Как и испанский мятежник, он по чину был подполковником, командовал батальоном. Риего выступил, подчиняясь революционному порыву, не имея продуманного плана похода — и Муравьев-Апостол был уверен, что его собственной воли и героических усилий без всякой предварительной подготовки достаточно для того, чтобы осуществить революцию. Риего был любим своими солдатами, рядовые же Черниговского полка души не чаяли в своем батальонном командире. Русский подполковник надеялся, что его, как и знаменитого испанца, поддержат его собственные подчиненные.
За этими солдатами должна без колебаний пойти вся армия — точно так же, как испанская армия поддержала Риего. По свидетельству Бестужева-Рюмина, они с Муравьевым не сомневались, «что первая масса, которая восстанет, увлечет за собою прочие и что посланные войска против нас к нам же и присоединятся». Муравьев был убежден: вслед за армией к ним просто не может не присоединиться и вся Россия. И убеждал товарищей, что «революция будет сделана военная, что они надеются произвести оную без малейшего кровопролития потому, что угнетенные крестьяне их помещиками и налогами, притесненные командирами солдаты, обиженные офицеры и разоренное дворянство по первому знаку возьмут их сторону». Своим единомышленникам он рассказывал о том, как Риего «проходил земли с тремястами человек и восстановил конституцию, а они с полком, чтобы не исполнили предприятия своего, тогда как все уже готово, в особенности войско, которое очень недовольно!». Сергей Муравьев-Апостол считал неспособными противостоять себе даже «высочайших особ», подобно тому, как Фердинанд не смог противостоять испанскому революционеру. Русский подполковник допускал цареубийство, но вовсе не считал его обязательным элементом революционного действия.
Собственно, на повторении «примера Риего» были построены все тактические разработки Васильковской управы. Тактика Муравьева была проста: немедленное начало военной революции. А поскольку все, кто будет встречаться революционерам по пути к столицам, тут же будут становиться их союзниками, количество восставших в первый момент войск и место начала восстания оказывались факторами второстепенными. Муравьев настаивал на необходимости «начинать при первом удобном случае… самому Южному обществу с теми силами, какие у него есть».
Правда, «пример Риего» вдохновлял далеко не всех русских заговорщиков. Так, опытный генерал Михаил Орлов заметил однажды, что «Риего был дурак», чем вызвал гнев Сергея Муравьева. Пестеля этот «пример» тоже не вдохновлял: в Испании правительство практически не влияло на судьбу страны, войско роптало, народ бунтовал. Власть просто валялась под ногами — и Риего не стоило особых трудов поднять ее. Российский же монарх имел репутацию либерала и «спасителя Европы», ропота в войсках и народе практически не было. Кроме того, испанский мятежник оставил в живых короля Фердинанда, и следовало ожидать ответных мер против мятежников.
Размышляя о русской революции, Пестель вовсе не надеялся на «железную волю нескольких людей», а был сторонником долгой теоретической и практической подготовки революции. Свою правоту он пытался доказать Муравьеву-Апостолу. Однако Муравьев был упрям, решительно не хотел слушать никаких доводов и настаивал на немедленном революционном выступлении. «Я предлагал начатие действия, явным возмущением отказавшись от повиновения, и стоял в своем мнении, хотя и противупоставляли мне все бедствия междоусобной брани, непременно долженствующей возникнуть от предполагаемого мною образа действия», — утверждал он в показаниях. И даже французская интервенция 1823 года в Испанию, крах революции и казнь Риего не остановили его. Видимо, он считал себя удачливее испанского мятежника.
Муравьев-Апостол дважды — на летних Высочайших смотрах 1-й армии в 1824 и 1825 годах — пытался привести в исполнение свои тактические разработки. Пестелю с большим трудом удалось остановить его и тем самым спасти свою организацию от разгрома, а Васильковского руководителя — от гибели.
Тактические споры Пестеля и Муравьева-Апостола в итоге переросли и в личный конфликт. «Его (Сергея Муравьева. — О. К.) сношения с Пестелем были довольно холодны, — показывал Матвей Муравьев, — чтобы более еще не удалиться от него, он не говорил явно всем — но, впрочем, он очень откровенно сказывал о сем самому Пестелю».
Именно в Пестеле Сергей Муравьев-Апостол видел главное препятствие на пути реализации своих замыслов. Поэтому его управа пыталась действовать самостоятельно, независимо от Директории. «В Тульчине подчеркнуто рассматривали нас скорее как союзников Общества, нежели как составную его часть», — показывал Бестужев-Рюмин. «Васильковская управа была гораздо деятельнее прочих двух и действовала гораздо независимее от Директории, хотя и сообщала к сведению то, что у нее происходило», — подтверждал его слова Пестель. Сергей Муравьев-Апостол поклялся, «что если что-нибудь Пестель затеет для себя», то он будет «всеми средствами ему препятствовать».
«Сепаратные настроения» Васильковской управы были для Пестеля тем чувствительнее, что, кроме убеждения, никаких способов влияния на Муравьева-Апостола у него не было. И по службе, и по положению в тайном обществе Васильковский руководитель был совершенно независим от него. Черниговский пехотный полк, в который Муравьев-Апостол попал после известной «семеновской истории», не имел никакого отношения ко 2-й армии и входил в состав 3-го пехотного корпуса 1-й армии. Хотя Сергей Муравьев был по возрасту на три года моложе Пестеля, его конспиративный стаж был на несколько месяцев большим. Влияние Муравьева-Апостола в Южном обществе оказалось вполне сравнимым с влиянием Пестеля. Васильковская управа отличалась от прочих тем, что в ней состояло несколько полковых командиров и штаб-офицеров, которые, казалось, вполне могли рассчитывать на свои войска в случае начала революции.
Единственной нитью, связывающей Директорию с Васильковской управой, был подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин. В 1822 году, когда он вступил в Южное общество, ему исполнился всего 21 год.
В ранней юности Бестужев-Рюмин хотел стать дипломатом и потому в 1818 году экстерном сдал экзамены за курс Московского университета. Но дипломатической карьеры не получилось: отец, отставной городничий маленького уездного города Горбатова, хотел видеть сына военным. В том же году Бестужев-Рюмин снова экстерном сдал экзамены — на этот раз за курс Пажеского корпуса — и был определен в гвардию. Однако военной карьеры не получилось тоже: после «семеновской истории» он, тогда подпрапорщик Семеновского полка, был переведен тем же чином в армейский Полтавский полк, входивший, как и Черниговский полк, в состав 3-го пехотного корпуса 1-й армии. Только в армии он получил наконец первый офицерский чин.
Зато молодому офицеру удалось сделать блистательную карьеру заговорщика. На первых порах ему пришлось нелегко: члены Южного общества, которые почти все были старше, приняли его в штыки. Эта враждебность чувствуется и в их показаниях на следствии, и в позднейших мемуарах. Михаил Орлов показывал: «Бестужев с самого начала так много наделал вздору и непристойностей, что его к себе никто не принимает». Иван Якушкин в воспоминаниях скажет, что Бестужев-Рюмин был «взбалмошный и совершенно бестолковый мальчик», «странное существо»; «в нем беспрестанно появлялось что-то похожее на недоумка». Сын декабриста Евгений Якушкин, со слов отца, и вовсе назовет Бестужева «дураком».