В общем, Пестель-старший советует сыну не пренебрегать ничем ради возможности упрочить свое положение и добиться повышения по службе. Из его писем видно: искренность и мораль — не лучшие, по его мнению, средства для достижения карьерных успехов. «Деликатничать» же нужно «только с теми, кто знает этому цену».
Советы отца помогали декабристу: для того чтобы на равных сражаться с русским самодержавием, самодержавие надо было прежде всего хорошо узнать. Предстояло понять его сильные и слабые стороны, научиться оборачивать его слабости в свою пользу. Советы отца помогали сыну и в легальной, официальной карьере. В частности, воплощая в жизнь отцовское наставление, Павел Пестель сменил в 1813 году строевую службу на адъютантскую, а в 1820-х годах, уже будучи полковником и командиром Вятского пехотного полка, он советовался с отцом о методах командования полком. Очевидно, что административная жесткость сына вызывала одобрение у Пестеля-старшего.
Между отцом и сыном было много общего, однако они не сходились в главном — в отношении к российскому самодержавию. Несмотря на позорный крах карьеры, Иван Пестель остался верным подданным монарха, свято верил в незыблемость самодержавных устоев. Жизнь сыграла с ним злую шутку: его первенец, который, казалось, был так чуток к восприятию отцовских советов, не стал ни почтовым деятелем, ни генерал-губернатором. Он стал революционером и погиб, сражаясь с той самой властью, которой Иван Пестель верно служил.
Переживший сына на 17 лет, Пестель-старший имел достаточно времени для того, чтобы этот парадокс осознать. После казни сына отставной «сибирский сатрап» демонстративно повесил в своем кабинете два его портрета, день рождения Павла стал для Пестеля-старшего днем траура. Слепая вера Ивана Борисовича в русское самодержавие пошатнулась, но самодержавие этого просто не заметило. Пожалуй, судьба Павла Пестеля оказалась для потомков Вольфганга-Владимира самым серьезным уроком за все годы их жизни в России.
Говоря о формировании личности Павла Пестеля, следует учитывать и влияние материнское. Елизавета Ивановна Пестель, урожденная фон Крок (1766–1836), родилась в Саксонии, в Дрездене, много лет жила во Франции и Италии. Вышла замуж Елизавета Ивановна по тем временам очень поздно — в 26 лет. Мать Павла Пестеля была женщиной яркой и талантливой. Она была художницей: в 1813 году нарисовала маслом портрет отправлявшегося на войну старшего сына, умела ценить музыку, сама хорошо играла.
Живя с мужем в столице, Елизавета Пестель блистала в высшем свете. Ее мужа петербургская знать не любила и боялась, она же была желанной гостьей на всякого рода светских раутах. Среди петербургского дворянства у нее было много поклонников. Один из них, князь Андрей Вяземский, известный столичный светский лев, всю жизнь хранил у себя белый шелковый башмачок, который когда-то обувал ее ножку. Его сын Петр, рассказывая об этой отцовской реликвии, заметит впоследствии: «Пусть стыдно будет тому, кто плохо об этом подумает».
Но когда Иван Пестель лишился всех своих должностей, Елизавета Ивановна без сожаления покинула свет и добровольно заточила себя в деревне. Теперь ее общество составляли скучные соседи, проводившие время в нескончаемых разговорах «о капусте и репе». Побаивавшиеся отставного генерал-губернатора, они очень полюбили его супругу. Через три года, когда ее старший сын был арестован, выяснилось, что она умеет мужественно и стойко переносить удары. Анастасия Колечицкая, соседка Пестелей по имению и близкая подруга Елизаветы Ивановны, в январе 1826 года записала в своем дневнике: «То, что я уважаю в ней превыше всего, это душевная твердость, бодрость, заставляющая ее черпать силы в себе самой, пребывая в самом печальном уединении, какое себе только можно вообразить, и при обстоятельствах, которые сломили бы обыкновенную душу, у нее достает самообладания поддерживать мужа, делать жизнь его более приятною. Поистине эта женщина достойна восхищения, я гляжу на нее как на великий образец для подражания».
Взаимоотношения Павла Пестеля с матерью складывались не так, как с отцом. Со старшим сыном мать обсуждала не вопросы службы, а прежде всего религиозные и политические проблемы: бытия Бога, разумности веры, происхождения государственной власти. При этом отголоски подобных бесед постоянно встречаются в политических работах Павла Пестеля, в мемуарных свидетельствах о нем.
Много места в своих письмах Елизавета Пестель отводит доказательствам «бытия Бога». Стремясь переубедить склонного к атеистическим размышлениям сына, она, в частности, утверждала: «Итак, если предположить даже, что нельзя тоже доказать существование Бога, то согласись, что тому недоказанному мнению, которое меня утешает, поддерживает меня и мною руководит, я должна отдать предпочтение перед тем, тоже недоказанным, мнением, которое меня огорчает, делает меня одинокой, лишает меня всего и не дает мне ничего. Вот уже одно большое преимущество, получаемое от веры».
Подобные же размышления — о взаимодействии «разума» и «сердца» в доказательстве бытия Бога — были свойственны и ее сыну. Наиболее четко они выражены в знаменитом «парадоксе Пестеля», записанном впоследствии Александром Пушкиным: «Mon cœur est materialiste… mais ma raison s’y refiise» («Сердцем я материалист, но мой разум этому противится»). Правда, «сердце» в данном случае не нуждалось в утешениях, а вот «разум» не мог объяснить существование мира вне божественного начала.
Из религиозных взглядов Елизаветы Пестель проистекали и ее политические убеждения. Призывая сына к «повиновению и доверию к своему Творцу», сравнивая положение человека по отношению к Богу с его гражданским состоянием, она утверждала: «Разве позволяете вы солдату, генералу не исполнять их обязанностей потому лишь, что он не сам избрал себе то место, которое он занимает, и разве вы не накажете его без всяких рассуждений за то, что он не исполнил их?» «Для порядка и спокойствия частного вашего дома, равно как и во имя порядка и спокойствия общегосударственного, вы требуете послушания и доверия от прислуги и работников, от каждого слуги отечества, наконец, от всех граждан, которых уже природа создала равными вам».
Как о чем-то само собой разумеющемся, мать пишет сыну о природном «равенстве» граждан. Она убеждена, что гражданское неравенство — не результат «Божественной воли», а необходимое «во имя порядка» в обществе явление. Тот же, кто не желает этому «подчиняться», по ее мнению, безусловно заслуживает наказания.
Похожие рассуждения находим в «Русской Правде». «Разделяются члены общества на повелевающих и повинующихся. Сие разделение неизбежно, потому что происходит от природы человеческой, а следовательно везде существует и существовать должно», — гласит 2-й параграф «Введения» к ней. Естественно, что «повелевающие» — правительство — имеют право наказать тех, кто повиноваться отказывается.
Размышляла Елизавета Ивановна и о глобальных проблемах истории человечества. Здесь она, в отличие от своего сына, была пессимисткой. Она не верила в прогресс, в возможность изменения мира к лучшему.
Мировая история, по ее мнению, «есть картина преступлений и страданий рода человеческого. От времени до времени везде является какой-нибудь гений, который восстает против жестокостей своего времени, против злоупотреблений и принимает сторону слабого против сильного. Тогда убийства бывают ужасны: слабый становится сильным, дух мщения присоединяется к неумению власти; вожди партий в раздоре, один из них захватывает власть, железный жезл прекращает анархию, и через некоторое время власть (по самой натуре своей) попадает в руки одного или немногих, и вся комедия начинает разыгрываться снова, но только другими действующими лицами». Мать декабриста искренне не любила мировую историю: «Можно ли удивляться гневу небес, перебирая в памяти жестокости всех времен. Поэтому я не люблю ни истории, ни трагедии. Нам достаточно своих».
Елизавета Ивановна была убеждена, что современное ей и ее детям состояние общества и государства сродни неизлечимой болезни; государство она называла «старым физическим и политическим организмом». Однако она была принципиальной противницей революций: «Это значит убить человека — если давать ему так называемые сильные средства против неизлечимой болезни, которую паллиативы сделали бы весьма сносной».