Из писем Елизаветы Ивановны видно, что она знала о причастности старшего сына к движению «так называемых либералов», отвергавших паллиативы как средство лечения больного государственного организма. Естественно, что мать боялась за сына, старалась вернуть его на путь истинный. Однако делала это она осторожно, стараясь не обидеть его. Она пыталась апеллировать прежде всего к трезвому взгляду Павла на жизнь и политику: «Если среди этих молодых, стремящихся переделать весь мир, мог найтись добросовестный и не имеющий своим двигателем личного честолюбия, то он, конечно, не остался бы долго среди них: и разум, и религия сказали бы ему, что он не призван изменять вид империй; что он преступает пределы своего познания; они показали бы ему те ужасные последствия, которые может иметь один момент исступления, и открыли бы, что люди имеют достаточно средств делать добро и в том кругу деятельности, куда они поставлены провидением».
Убеждениям матери Павел Пестель не внял. Однако в последнем письме домой из тюрьмы признал ее правоту: «Мне следовало бы ранее понять, что должно полагаться на провидение, а не стремиться участвовать в том, что не составляет положительной обязанности того положения, в которое нас Бог поставил, и не стремиться выйти из своего круга».
Вообще следует отметить, что будучи человеком холодным и замкнутым, в частной жизни Павел Пестель проявлял себя как нежный и любящий сын. Став взрослым и покинув родительский дом, он писал родителям регулярно — раз в две недели, с каждой почтой. После того как Иван Пестель вышел в отставку и уехал из Петербурга, сын решил переписать на себя все родительские долги: «Сделайте мне великую милость, дражайшие родители, перепишите все ваши заемные письма на мое имя: тогда вас не будут более тревожить, а жалование мое доставит хоть что-нибудь вашим заимодавцам. Я думаю, что они охотно на это согласятся, и тот день, когда я подпишу все ваши заемные письма без исключения, будет без сомнения прекраснейший день моей жизни». Правда, отец отказался перекладывать собственные долги на плечи сына. Иван Борисович выплачивал их самостоятельно, вплоть до своей смерти.
Отец и мать любили своего первенца намного больше, чем других детей. «Никогда ни один из сыновей не был так нежно любим своими родителями, как ты. Если б суждено было, чтобы осуществились в сем мире все благословения, которые мы тебе посылаем, то, конечно, ты был бы счастливейшим из смертных на земле», — писала сыну Елизавета Ивановна. «Есть ли существо в мире, которое могло бы так же желать вам блага, как ваши родители. Вы — их счастье, вы — все для них», — вторил ей отец.
В семье Пестелей кроме старшего сына было еще четверо детей. Через год после рождения Павла на свет появился Борис (в крещении Бухард, 1794–1848), затем Владимир (в крещении Вольфганг, 1795–1865) и Александр (родился в 1801 году, дата смерти неизвестна). Самой младшей была дочь Софья (родилась в 1810 году, дата смерти неизвестна). Отношения детей в семье были сложными и неровными.
Софья была воспитана на культе старшего брата. Павла она практически не знала: когда ей исполнился год, он уже стал самостоятельным человеком, офицером. Вскоре началась война, и жизнь ее родителей оказалась наполненной тревожным ожиданием писем от сына, постоянными опасениями за его жизнь, гордостью за его военные подвиги. Софья прислушивалась к семейным разговорам. Через несколько недель после Бородинской битвы, в которой Павел Пестель был тяжело ранен, сестра впервые попыталась принять самостоятельное участие в этих разговорах. «Сегодня утром, когда все собрались у меня на завтрак, Софи спросила о вас: «Где большой Паша? Братец Паша? Далеко?» — писала сыну Елизавета Ивановна. В последующие месяцы, судя по письмам матери, Софья будет «часто говорить о брате», передавать ему приветы.
К середине 1820-х годов Софья превратилась из маленькой девочки в юную девушку, в «прелестное дитя… ангельской доброты и кротости», как отзывалась о ней соседка Анастасия Колечицкая. Софья была умна, хорошо образована и воспитана: сказывались уроки Елизаветы Ивановны, самостоятельно разработавшей для дочери учебную программу. Но образование, которое получила Софья, было исключительно книжным. Проведя первые свои сознательные годы в родительской деревне, она представляла себе мир по книгам. И это в полной мере проявилось в ее отношениях с окружающими, в том числе со старшим братом.
После окончания войны Павел Пестель служил по большей части на Украине и к родителям заезжал редко. Софья по-прежнему почти не имела возможности общаться с ним. Судя по семейной переписке, старший брат представлялся теперь девушке загадочным и далеким героем, бесприютным странником, лишенным семейного тепла. И она мечтала стать ему другом. Брат же не собирался делать сестру поверенной в собственных делах. Но он не хотел и разочаровывать Софью, принимая в общении с ней условия ее игры.
В 1824 году, когда Павел Пестель приехал в деревню к родителям, он, по просьбе сестры, обменялся с нею нательными крестиками. И после отъезда сына мать сообщала ему: «Софья просит сказать тебе, что с того времени, как вы обменялись с нею крестами в день твоего отъезда, она носит свой с гораздо большим удовольствием и просит тебя вспоминать иногда о ней, смотря на твой крест». А еще через два месяца мать написала Павлу Пестелю, что «Софи» «досадует, что ты не женишься, и желала бы тоже, как и я, чтобы ты нашел поскорей молодую прелестную женщину, которая бы принесла бы тебе счастье и деньги».
Отвлекаясь от несомненной литературности в отношениях сестры и брата, можно сказать, что Софью Павел Пестель на самом деле любил, заботился о ней и пытался обеспечить ее будущее. Понимая, что его жизнь находится под постоянной угрозой, и боясь, что при разделе родительского наследства братья могут обидеть сестру, он писал отцу: «Что касается до вотчины в Смоленской губернии, то как будущность непроницаема, и всякого из нас может каждую минуту неожиданно постигнуть смерть, то я думаю, что вам следует немедленно сделать духовное завещание и укрепить владение этим имением безраздельно Соничке. Мы мужчины, мы можем и должны без него обойтись, но это невозможно для бедняжки. Освободите же поскорее это имение и укрепите его за Софи безраздельно. Это необходимая обязанность. Без этого что станется с этой бедною и дорогою девочкой?»
Уже не сентиментально-литературная, а вполне реальная тесная дружба связывала Павла Пестеля с одним из трех его братьев, Владимиром, «легкомысленным Воло», как его называли родители.
Павел и Владимир Пестели вместе росли и учились. Как и Павел, Владимир Пестель выбрал для себя военную дорогу. Окончив Пажеский корпус, он стал кавалергардом, принял участие в заграничных походах русской армии и был членом Союза спасения — первой тайной организации декабристов. Имена братьев соседствуют на страницах «Алфавита членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу», составленного правителем дел Следственной комиссии Боровковым по итогам процесса декабристов.
Владимир Пестель не был наделен талантами и силой воли старшего брата. Блестящий офицер, человек легкий, светский, гвардейский бонвиван, он был тем не менее прекрасно образован. Безусловно, он разделял вольнодумные идеи века, но его «либерализм» имел вполне определенные границы. И о своем долге верноподданного он старался не забывать. Но старшего брата Владимир Пестель уважал и любил; их взаимоотношения строились на особом культе братской дружбы и взаимопомощи. Причем культ этот не зависел от политических взглядов и служебного положения братьев.
Признавая старшего брата безусловным лидером в их отношениях, Владимир Пестель всегда был готов прийти ему на помощь. Крайних взглядов брата он не разделял, однако хорошо знал, чем заполнена внеслужебная жизнь Павла. И не боялся публично заявлять о том, что «по дружбе» к Павлу «всегда будет там, где он будет находиться в опасности». Впоследствии эти заявления сделались известными Следственной комиссии и едва не привели к аресту Владимира. Известно, что в 1824 году Владимир предоставил приехавшему в Петербург Павлу свою квартиру в кавалергардских казармах — и в ней происходили конспиративные встречи заговорщиков.