Я помню тот вечер, когда я наконец его взял. Маленький северный городок, жители которого ложились спать сразу после ужина. Стояла ночь, и я жутко мерз в своем тонком пальто, но ничто не могло остановить меня – я чуял его запах в воздухе, так близко, что он сводил меня с ума, я ощущал его порами кожи, мне казалось, что я слышу его мысли, вижу его глазами. Чувствую, как мои зубы вонзаются в плоть очередной жертвы, с отвратительным чавканьем он жрал внутренности еще теплые, смакуя, и облизывая покрытые багровой коркой перчаток пальцы.
Желание пристрелить его на месте раздирало меня. О, больше всего на свете, я жаждал бы сделать это сейчас, не откладывая ни минуты больше, ни секунды! Но тогда бы я не увидел его казни, прилюдной, позорной, чтобы каждый видел, что он наконец-то сдох. Я уничтожил его!
Я простелил ему обе ноги, и за мгновения, которые я стоял в нерешительности перед этим окровавленным, скулящим от боли созданием, он неожиданно подался всем телом вперед и вцепился острыми клыками мне в руку, прокусывая до кости и вырывая кусок, заглотил. Конечность тут же скрутило болью, и сознание мое затопил шквал ярости, красная пелена заслала разум, и он, не выдержав перегрузок, просто отключил систему. Как я узнал позже – вовремя подбежали остальные агенты из моего спецподразделения, за шкварник оттаскивая меня от него, и разжимая мои пальцы, которыми я вцепился ему в глотку, словно страстно желал порвать на куски. Не знаю, что побудило меня на это, да и не хотел знать. Так близко...Так… Помню он еще улыбался, окровавленным, с острыми остовами зубов, ртом, когда я пытался впиться ногтями как можно глубже, и вырвать твою чертову ухмылку из горла, покрытой темно-багровыми пятнами, которые казалось, как клопы бегали в темноте по нервно гуляющему вверх-вниз кадыку.
Дальнейшее прошло как в тумане. Долгий суд, бесконечные улики, свидетели, превышение полномочий, апелляции, выпуск под залог, отказ, процессы, процессы, беспорядочно меняющиеся адвокаты и прокуроры, даже судьи... Я был на каждом процессе, я пытался разглядеть в его глазах то, что так давно жаждал увидеть – Гнев. Где, черт подери тебя, ненависть? Почему она бурлит лишь во мне, а он так спокойно молчит, не отвечая на вопросы, и равнодушно взирая на обвинителей и родственников убитых? Даже мне тяжело было вынести их истерики. А он молчал. Никому так и не удалось добиться от него ни слова, ни крика, ни сожалений, ни оправданий.
Остальное казалось мне глупым и не стоящим внимания. Принципы гуманизма вызывали горькую усмешку. Хотелось встать и, сунув в лицо присяжным фотографии с мест преступлений закричать: «Люди, мать вашу, о каком гуманизме может идти речь, когда говорят об этом чудовище!? Какая к черту объективность?? Да суд Линча был бы для него самым мягким приговором! А если бы он сожрал кишки твоего отца, сука!? Или сердце твоей дочери? Вы бы тоже здесь распинались о правах и душевных болезнях, зная, что кто-то родной и близкий сейчас лежит грудой кожи под землей, с пенопластом, вместо мяса?! Права есть у людей, это же – не человек больше!!» Где-то в глубине того, что осталось от моего разума мелькало «И на ЭТО ты потратил восемь лет жизни?» На это, мой меркантильный мозг, на это.
Мои руки, там, где теперь красовалась уродливая мясистая, покрытая тонкой кожицей вмятина, пошли пятнами, постепенно покрывая все мое тело, но я не находил времени сходить к врачу. В голове моей тогда билась лишь одна мысль: если они только посмеют его отпустить, пусть даже в психушку, я подорву это здание. Он не уйдет отсюда победителем с последнего процесса.
И вот, спустя еще один бесконечно долгий год, присяжные все же вынесли вердикт. – В собственном уме. Виновен. Приговор – смертная казнь.
Я стоял рядом с дверью, когда его под руки выводили приставы. Я ликовал. Виновен! Я победил!
Мучительное, выматывающее желание мести должно было быть удовлетворено с ударом топора о шею, но тут...
Он остановился, и взглянул на меня, глазами, на мгновение отозвавшимися тьмой из самих глубин его души. Я помню бешеную усмешку, и полный презрения взгляд на меня – я давно не брился, и не стирал одежду, больше походя сейчас на бродягу, чем на доблестного агента полиции. Чертовы пятна чесались, и я был на взводе, готовый сорваться в любую минуту от ожидания, которое вот-вот должно было окончиться, чтобы я мог получить, наконец, такую долгожданную свободу. Он сказал всего одно слово, тихо, с какой-то странной неуверенностью, первое слово за все время его заключения, перед тем, как пристав бесцеремонно толкнул его прикладом ружья вперед, уводя прочь.