— Мы тоже, по крайней мере несколько человек из нас, могли бы с большой пользой для себя использовать подобную информацию. — Теперь голос Сидорфа становился все тверже, все жестче, в нем звучало только слабое эхо первоначальной веселой расположенности — так стихает взрыв смеха в дальнем конце аллеи в холодную, непроглядную ночь. — В данный момент у нас, конечно, не такая большая организация, как у русских; пока мы не столь хорошо экипированы, как американцы… но мы куда больше… куда больше, — он фыркнул, подыскивая нужное слово, — любопытны и куда более тщеславны.
В комнате воцарилась напряженная тишина. Гарбрехт уставился на заплывшую жиром лысоватую голову с бледным лицом на фоне разбитого зеркала, с множеством действующих на нервы, странных отражений. Будь он здесь один, наверняка, уронив голову на грудь, заплакал бы, как случалось с ним довольно часто последнее время, причем без всякой видимой причины.
— Почему бы вам не остановиться, не образумиться? — выдавил он через силу. — Какой в этом смысл? Сколько раз вы уже биты?
Сидорф ухмыльнулся.
— Ну, еще разок, во всяком случае, не помешает. Как вы оцениваете мой ответ — находчивый?
— Я на это не пойду! — твердо произнес Гарбрехт. — Я со всем покончу! Не желаю больше принимать в этом участия.
— Прошу прощения, — веселость вновь вернулась к Сидорфу, — однако должен заметить, что вы ни с чем никогда не покончите. Какой все же ужас — разговаривать в таком тоне с человеком, который отдал свою руку за любимый фатерлянд! — В его тоне чувствовалась притворная жалость. — Боюсь, однако, что русским станет известно ваше подлинное имя, то положение, которое вы занимали в партии начиная с тридцать четвертого года; им станет известно о ваших заигрываниях с американцами, и они, по-видимому, с большим удовлетворением узнают, что вы были адъютантом начальника концентрационного лагеря в Майданеке зимой сорок четвертого, когда несколько тысяч людей уничтожено по приказу, на котором стояло ваше имя.
Сидорф весело, негромко постукивал каблуками ботинок о ножку стола.
— Тем более что они только что приступили к проведению трибуналов над военными преступниками… и эти, новые, продлятся уже не десять месяцев, смею вас заверить, лейтенант. Прошу меня простить за такую манеру разговора с вами, но даю вам твердое обещание больше не говорить о таких вещах.
Соскочив с края стола, он прошелся по диагонали комнаты своей быстрой походкой.
— Разделяю ваши чувства, — тихо признался он. — Часто меня одолевают точно такие: все, кончено, раз и навсегда! Но покончить со всем не так просто, даже невозможно. Вы сами в этом очень скоро убедитесь и будете за это нам очень и очень благодарны.
— Что вы хотите от меня? — нервно задал вопрос Гарбрехт. — Что я должен сделать?
— Так, пустяки. По сути дела, ничего. Просто каждую неделю являться сюда ко мне и сообщать обо всем, что вы донесли русским и американцам. Ну, само собой разумеется, и о том, что они будут вам говорить. Вся работа займет не больше пятнадцати минут. Не так уж много. Вот и все. Больше ничего.
— Пятнадцать минут в неделю! — рассмеялся Гарбрехт, сам того не ожидая. — Больше ничего!
— Совершенно верно. — Сидорф тоже засмеялся. — Это не так плохо, уверяю вас. Вы сможете здесь пообедать, сигареты всегда в вашем распоряжении. Можете считать, что для вас вернулись прежние, счастливые времена. По рукам! — Он отступил от него на несколько шагов, улыбка так и не исчезла с его бледного лица. — Как я рад, что все устроилось! — Взяв руку Гарбрехта, он сердечно потряс ее обеими своими. — Ну, до следующей недели!
Гарбрехт бросил на него злой, мрачный взгляд, тяжело вздохнул.
— До следующей недели, — повторил он.
Сидорф любезно открыл перед ним дверь, и он вышел. В коридоре никого, нет охранников и у двери. Гарбрехт шел медленно, пол холла поскрипывал под ногами… все здесь, кажется, пропиталось аппетитными запахами… На улице он сразу окунулся в сумеречный холодный вечерний воздух. Двигался наугад среди больших куч разбитого кирпича, держа направление к американскому контрольному пункту и глядя прямо перед собой. «До следующей недели»… Нужно обязательно спросить его, зачем у него на стене висит портрет Ленина.
Кабинет капитана Петерсона сильно отличался от мрачной, обшарпанной комнаты, где, сидя за столом, занимался своими делами капитан Михайлов. В углу — клерк, на стене — развернутый американский флаг, из комнаты рядом доносится веселый перестук пишущих машинок. Холодильник, под окнами — теплые батареи, а на столе Петерсона — фотография в рамочке: красивая девушка с маленьким белокурым ребенком.