— Да, сэр, — Гарбрехт поддакнул.
— Не знаю, — продолжал майор, — слышали ли вы что-нибудь о бомбе, взорвавшейся в Штутгарте?
— Да, сэр, слышал.
— У меня своя теория на сей счет. Это не единственный случай. За этим взрывом последуют другие, помяните мое слово. Мне кажется, что если тщательнее во всем покопаться, дойти до самого, так сказать, дна, — там можно обнаружить наших дорогих друзей — русских. Я хочу, чтобы вы над этим как следует поработали. Посмотрим, что вам удастся разузнать… на этой неделе.
— Да, сэр.
«Какой все же замечательный человек этот Сидорф, — подумал он. — Как хитер, насколько верна его интуиция! Нет, он вполне достоин доверия». Гарбрехт встал.
— Это все, сэр?
— Все. — Добелмейер протянул ему конверт. — Вот ваши деньги. За эту неделю и за те две, когда я задержал вам выплату, приступив к исполнению своих служебных обязанностей.
— Большое спасибо, сэр.
— Нечего меня благодарить! — оборвал его майор. — Эти деньги вы заработали. Встретимся на следующей неделе.
— На следующей неделе, сэр. — Отдав честь, Гарбрехт вышел.
У подъезда на улице стояли двое военных полицейских со скучными лицами. Их каски, пояса, пряжки, нагрудные знаки поблескивали на зимнем солнце в безоблачном синем небе. Гарбрехт, улыбнувшись, дружески кивнул им. Его забавляла мысль (правда, пока преждевременно) о том, как он понесет при себе с самым надменным видом сложнейшие детали первой бомбы в Берлине мимо них, под самым их носом.
Скорым шагом Гарбрехт шел вниз по улице, стараясь дышать поглубже, постоянно нащупывая небольшой, выпирающий из-под пальто бугор — конверт с деньгами. Он чувствовал, что так долго сковывавшее его оцепенение пропадает, он освобождается от него и ему на смену не приходит никакой боли — вообще никакой боли.
Обнаженная в зеленых тонах
В молодости Сергей Баранов, художник, предпочитавший рисовать большие натюрморты с румяными яблоками, зелеными грушами и очень оранжевыми апельсинами, вступил в Красную Армию, принял участие в нескольких боях с белыми — нанеся им, естественно, минимальный урон — в районе Киева.
Крепкий, здоровый, мечтательный по характеру, доброжелательный юноша, не умевший никому ни в чем отказать; когда его друзья встали на сторону революции, он пошел за компанию вместе с ними; служил преданно, верой и правдой, никогда не падал духом, с удовольствием жевал твердый, как камень, солдатский хлеб, спал на соломе вместе со всеми, нажимал на курок старенького ружья, если ему приказывали это делать командиры, храбро шел в бой вместе со всеми и с таким же успехом драпал вместе со всеми, если нужно было спасать свою шкуру.
Когда революция завершилась, он демобилизовался, получив скромную награду за бой, в котором участия не принимал, поселился в Москве и снова стал писать розовощекие яблоки, зеленые груши и очень оранжевые апельсины. Все его друзья восторженно отзывались о революции, были убеждены, что произошло нечто просто великолепное, и он, Сергей, чтобы не выделяться из их числа, любезно, для вида, соглашался с ними, разделял их юношеский задор.
Дело в том, что его на самом деле интересовало только одно — писать яркими красками натюрморты, фрукты и овощи. Когда в его студии или в кафе, где он частенько бывал, начинались оживленные дискуссии о Ленине, Троцком, нэпе, он лишь искренне, заразительно смеялся, отшучиваясь:
— Кто его знает? Пусть решают философы.
К нему, награжденному герою революции и художнику с головы до ног, все относились очень хорошо. Ему выделили отличную мастерскую под стеклянной крышей и выписали паек рабочего, занятого тяжелым трудом. Все с теплотой отзывались о его картинах, ибо он знал секрет, как изображать на полотне овощи и фрукты настолько вкусно, что они сами просились в рот. Продавал он их всегда быстро, без задержки, и его работы можно было увидеть в домах и кабинетах очень многих важных шишек нового режима — это аппетитное, яркое пиршество красок, оживлявшее мрачные, бесцветные стены учреждений.
В 1923 году, когда он встретил и завоевал пухленькую, красивую молодую даму из Советской Армении, в его живописи наступил новый этап: он начал рисовать «ню». Так как при этом он сохранил прежнюю технику, то, несмотря на резкую смену сюжета, ему постоянно сопутствовал успех и он шел вперед семимильными шагами.
Теперь его картины, такие же вкусные, притягательные, сочетали в себе поразительные черты сада и гарема, и все гонялись за копиями его работ, с изображением обнаженных, здоровых, полных женщин, с розоватой кожей; таких картин не чурались даже самые высокопоставленные лица в государстве.