Припомнились ему все истории, какие приходилось слышать на протяжении многих лет, о хороших друзьях, меняющихся женами. Один военнослужащий, возвратившись в Америку с фронта в Европе, увидел на пристани встречавших его брата и свою жену: те обрадовали его потрясающей свежей новостью — они любят друг друга и намерены пожениться, но не могут без его разрешения… Ну а он, Кэхилл, какое разрешение должен дать Джо Ривзу и своей жене, мирно спящей сейчас рядом с ним? А может, они и без него уже обошлись?
Испытывая ненависть к Эдит, он вертелся под смятыми одеялом с простыней, чуть слышно стонал, думая, что впредь надо принимать снотворное сразу, как просыпается, сколько бы там ни было на часах…
Попытался плотнее сомкнуть веки, возможно, Эдит тут вовсе ни при чем, а все дело в Доре Митчелл? Ну да, какие могут быть сомнения! И дураком же он был, сам накликал на себя беду. Дора Митчелл, его студентка, в прошлом году вбила вдруг себе в голову, что влюблена в него. Девятнадцать лет, неспокойные, всегда чего-то ждущие черные глаза, какая-то особая, торжествующая красота, — он, Кэхилл, считал ее вызывающей. Вообще воспринимал все это как недоразумение, покуда Дора не сказала ему сама, что ждет его после занятий на крыльце библиотеки.
После этого сколько раз — давно потерял счет — Кэхилл встречался с ней в тихих, уютных кафе и барах, возил ее с собой в деревню, в маленький отель в пятнадцати милях от города, выпить по чашечке чаю. Ему льстила ее преданность, он утолял какой-то свой неопределенный, смутный, средневековый голод с помощью ее молодости, он был ей так благодарен за высокое с ее стороны, абсолютно искреннее к нему уважение. И конечно, благоразумно до нее не дотрагивался, даже не поцеловал ни разу.
Но кто поверит этому, увидев в затемненном дальнем углу сельского отельчика «Красное колесо» его, оживленного немолодого человека, и ее — высокую, красивую, с обожанием взирающую на него девушку? А он прекрасно знал, что их неоднократно замечали вместе. Кроме того, Дора раза два закатывала ему истерику, заявляя, что «так дальше продолжаться не может»; предложила даже (в духе киношной мелодрамы) поговорить откровенно с его женой, с Эдит…
От этой мысли Кэхилл вздрогнул под одеялом. Вполне возможно, что Дора отправилась к Ривзу поплакаться у него на плече и разрыдалась перед ним, поддалась соблазну разыграть бешеную страсть молодости. Например, побывала у Ривза сегодня вечером, — вот почему тот немедленно позвонил ему и просил перезвонить как можно скорее. Нежность, убежден был Кэхилл, — это слепое, острое как бритва оружие, которое служит для истребления дураков.
Его стали терзать горькие размышления: что произойдет, если его дочь Элизабет (она всего на два года младше Доры) в один прекрасный день все узнает — от какой-нибудь представительницы студенческого землячества, из заметки в газете, от стряпчего, готовящего бракоразводный процесс, наконец, от самой Доры за мороженым с газировкой после баскетбольного матча? Какой отвратительный гротеск! Из-за нескольких часов приятной беседы, ради иллюзорного, эфемерного тщеславия, щекочущего нервы мечтания о грехе без его совершения, идти на такой опасный риск! «Поистине, — думал он, впадая во все большее отчаяние, — ему надо бы сходить к психоаналитику и сказать ему, что его якобы преследует желание покончить с собой!..»
Нет, об этом не может быть и речи! Разве позволит он себе такое? Лучше быть таким же безумным, как Петр Великий; просто сумасшедшим, который вопит и бьется в обитой войлоком палате, чем платить первый взнос зеленому юнцу — психоаналитику, едва прочитавшему кое-какие первые книги Фрейда и Юнга.
Нет, абсолютно ли он нормальный человек или ползающая по веткам спятившая обезьяна — ему все равно придется, как и прежде, читать курс философии в аудиториях 22, 12 и 53А, а также студентам на подготовительных. Все дело в деньгах.