В Торжке убили женщину — Сидорову — в 8 вечера около ее дома. Заподозрили некоего Борисова, который будто бы преследовал ее от центра города. Одна свидетельница (кондуктор автобуса) показала, что видела Борисова, идущего в том направлении, где вскоре разыгралась трагедия. Другой свидетель вышел на улицу, Когда раздался заводской гудок — 8 часов, — и минут через пять увидел, как женщина с криком выбежала из темноты на проезжую часть и упала. Но главным было показание Рытовой — ее допросили в числе многих, живущих рядом с местом происшествия. «Борисов это, — сказала она. — Почему так думаю? А он сам сказал мне».
Борисова задержали, спросили, где был в 8 вечера. Он отказался отвечать. Рытова, допрошенная вторично, сказала, что Борисов, наверное, не так сказал или она не так поняла. «Говорил, что он убил?» — спросили Рытову весьма выразительно. «Да, но…» — залепетала женщина. «Никаких «но». Понятно, в протоколах зафиксировали утверждения, но не отразили сомнения, Борисов, записной пьяница и известный дебошир, сознался… Дознание окончилось, началось следствие…
Кажется, картина ясна. И безупречна цепь доказательств. По крайней мере, в общих чертах. Но какова степень конкретности каждой улики? Бесспорным было показание свидетеля, слышавшего гудок и видевшего последние шаги Сидоровой, совпало и время — убитую зарегистрировали в больнице (она рядом) в 20.15. Нет основания не верить кондукторше: она хорошо знала Борисова и отлично его видела, даже перемигнулась с ним: он шел трезвой, уверенной, быстрой походкой. Но в какое время точно видела его кондукторша? Компостерная отметка на путевом листе свидетельствовала, что автобус в том месте, где видели Борисова, мог быть в 19.30, не позже. А до места убийства максимум 10 минут. Где же был в это время Борисов, если убил он? Нужно ли считать минуты? Ведь и признания есть, и показания? А все-таки, где он был?
Новые и новые допросы. И Борисов признается, что был у… Рытовой.
— Пришел я около восьми, раздавили мы поллитровку и вскоре я удалился.
— Был у меня Борисов, — призналась и Рытова, — не сказала почему? И так обо мне слава, хуже некуда. Когда ушел, не помню, но скоро. Выпили, он и ушел.
— Но вы сказали, что он убил.
— Ах, да не так все. Когда на другой день мы встретились, о Сидоровой заговорили. А милиция уже ходила. Я и пошутила: тебя, мол, записали, что ты убил. А он: «Раз записали, значит, я». — «Как так?» — спрашиваю. «А вот так, убил, и все. Пьяный был сильно». Когда милиция пришла, я сдуру и рассказала. Потом опомнилась, да слушать не стали. А как же он убил — уж полчаса-час мы у меня точно сидели: пока селедку чистила, пока то, се…
Так развернули дело несколько «лишних» минут, не вписавшихся в цепь событий, предшествующих убийству. Нужно ли устанавливать каждый килограмм, если зав. складом воровал годы? Ну, а нужно ли устанавливать каждую минуту, коль ясна «общая картина» преступления? Как ответить? Наверное, так: если есть хоть малейшая возможность прояснить каждую деталь, этой возможностью пренебрегать преступно.
— А если нет возможности? — спрашиваю Александра Михайловича.
— Теория, может быть, и ответит, а практика — практика заходит иногда в тупик.
— И пренебрегает деталями? В конце концов, главные улики собраны, признание к тому же? И пишется обвинительное…
— И опять вы забываете, что наша работа отразится в суде.
— Допустим. Но коль скоро вы так считаете, не логичнее ли допустить адвоката на предварительное следствие? Не в порядке исключения, а возвести это в норму. Не полнее ли проявится тогда принцип состязательности? И не избегнет ли следователь многих ошибок?
— Я целиком «за». Боятся, что это усложнит нашу работу. Ну что ж, усложнит. Но — на благо, — Александр Михайлович улыбнулся. — Только не думайте, что особенности предварительного следствия практически, подчеркиваю, практически делают обвиняемого бессильным, отдают его во власть следователя. Это заблуждение многих. Уверяю вас: от виновного не легче получить признание, чем от невиновного…
Думаю, что мой друг познакомил меня с очень хорошим следователем.
— Но, — спросит читатель, — было обещано рассказать об уникальном следователе. О таком, каких больше нет. А тут дела обычны, методы расследования не новы. В чем же уникальность? Скажу: в чисто «анкетном» моменте. В феврале 1971 года, двадцать лет спустя, от того момента, как вложили Ларину в руку шпагу Справедливости, старший следователь Калининской областной прокуратуры Александр Михайлович Ларин защитил диссертацию на соискание доктора юридических наук по теме «Проблемы расследования в советском уголовном процессе».