— Ну ладно, ладно. Будет ворчать. Сам уж вижу, что они святые. Чихнуть нельзя, сейчас уж и обижаются.
— Да, ведь, как тебе сказать! И чихать можно, да опять повежливее. Чихни, да скажи, мол, прощенья просим.
Да тут дело не в том. Тут и помимо тебя у них беспокойство есть. Вчера вот и тебя не было, а у пчел ровно смута какая идет. Я уж сам замечаю, что причина какая-то есть.
Последить надоть хорошенько. Не стряслось бы беды какой, неровен час…
Этот разговор между лесником и его сыном велся у самого входа на пасеку, обгороженную кругом высоким и частым плетнем. Старик казался озабоченным, и когда Егорка скрылся в избе, он степенно, неторопливо пошел к ульям поглядеть, отчего беспокоятся пчелы.
XII
ПРОКАЗЫ ЧЕРНОГО
Раннее утро в доме лесника началось обычным порядком. Ярко запылала затопленная старухой печка. Катерина, жена второго сына Алеши, черным ухватом подставляла к огню чугуны, горшки и крынки с молоком. Егорка лениво потягивался на полатях. Ему неохота была вставать, а мать уже второй раз приказывала ему сходить за водой.
Старик сидел у окошка с круглыми очками на носу и осторожно постукивал молотком по подошве сапога, напяленного на колодку.
Вдруг он отложил молоток, наклонился к окну и прислушался.
Через минуту он встал и, согнувшись, пошел к двери.
— Куда ты, — спросила его старуха.
Старик махнул на нее рукой и молча переступил за порог. В сенях он снял со стены пчелиную сетку, надел на голову и потихоньку побрел к пасеке.
А на насеке было неладно.
Черная птица сидела на одном из ульев у самого летного отверстия. Как только из него вылезала пчела и собиралась расправить свои крылья, чтобы лететь, черная птица мгновенным движением схватывала свою жертву, сильно стискивала ее клювом и тут же проглатывала.
Если пчела долго не вылезала, птица гулко стукала клювом по колоде.
В ответ на это внутри поднималось громкое жужжание. Пчелы сердились, трепетали крылышками и одна за другой выскакивали из летка, чтобы наказать нарушителя своего покоя. Но раньше чем подняться на воздух, храбрые мстительницы сами становились жертвой черного разбойника.
Впрочем, некоторым удавалось взлететь, и тогда они яростно кидались на врага и злобно визжа, запутывались в его перьях. Тогда Черный изгибал шею и ловко склевывал пчелу с любого места, на которое ей удавалось усесться.
Когда нападения делались слишком часты и над дятлом начинала виться целая туча рассерженных пчел, Черный перескакивал на заднюю сторону улья и начинал отряхиваться. Пчелы не могли пробраться через его плотные перья, но их визг делался ему неприятным. Он взмахивал крыльями и переносился на другой конец пасеки. Там начиналось то же самое, а тот улей, который он только что покинул, продолжал гудеть и волноваться, и пчелы толпами летали кругом в поисках своего обидчика.
Минут двадцать стоял Константин за плетнем, наблюдая за тем, что происходит на пасеке.
На столе уже давно стоял самовар и обдавал густым паром темный и низкий потолок комнаты. Чашки были поставлены, хлеб нарезан, двое мальчиков и девочка, внуки старика, были умыты, но никто не садился в ожидании деда.
Катерина уже несколько раз толкала ухватом в бок Егора, посылая его за водой. Наконец, он поднялся, сел, почесывая растрепанную голову, и свесил с полатей босые ноги.
— Эх, будьте вы прокляты все, — проговорил он недовольным и капризным голосом. — Поспать не дают человеку, чтобы вас так-то и так-то.
В это время старик тихо вошел в комнату и бросил на Егора укоризненный взгляд.
— Вот что, Егорка, ты чем ругаться, да лень разводить, сбегал бы с ружьем на пасеку. Там вроде как заяц шмыгает. Может быть, застрелишь к обеду-то?
Как подстегнутый, Егорка разом спрянул на пол и, сорвав с гвоздя свое ружье, бурей вылетел наружу.
— Как сумасшедший, — сказала старуха, ставя на стол кринку топленого молока с красноватой корочкой сверху.
Дед ничего не сказал, а только усмехнулся и уселся за стол. Вслед за ним стали садиться и другие, пододвигая к себе налитые старухой чашки.
Не прошло и пяти минут, как в сенях раздался торопливый топот босых ног, и в избу с каким-то визгом вскочил Егорка.
Он был без ружья и обеими руками хлопал себя по голове, по шее и по распахнутой груди, отбиваясь от нападавших на него пчел.
— Уй, юй-юй-юй, — кричал он, не будучи в состоянии вымолвить ни одного ясного слова, и подскакивал на месте. — Уй, юй-юй-юй!..
Растерзанный, с растрепанными волосами, с покрасневшим и распухшим лицом он так комично выплясывал по комнате какой-то дикий танец, что невозможно было, глядя на него, не хохотать от чистого сердца.