„И! да я вижу Игоша-то проказникъ у васъ, сказалъ я — отдайте ка его мнѣ и если онъ хорошо мнѣ послужитъ, то у меня ему славное житье будетъ, я ему пожалуй и харчевыя назначу.
„Между тѣмъ лошади отдохнули, я отогрѣлся, сѣлъ въ бричку, покатился: не отъѣхали версты — шлея соскочила, потомъ постромки оборвались, а наконецъ ось пополамъ, — цѣлыхъ два часа по напрасну потеряли. Въ самомъ дѣлѣ подумаешь что Игоша ко мнѣ привязался. ”
Такъ говорилъ Батюшка; я не пропустилъ ни одного слова. — Въ раздумьи пошелъ я въ свою комнату, сѣлъ на полу, но игрушки меня не занимали, — у меня въ головѣ все вертѣлся Игоша да Игоша. Вотъ я смотрю —, няня на ту минуту вышла, — вдругъ дверь отворилась; я по своему обыкновенію хотѣлъ было вскочить, но невольно присѣлъ, когда увидѣлъ что ко мнѣ въ комнату вошелъ припрыгивая маленькій человѣчикъ въ крестьянской рубашкѣ, подстриженный въ кружокъ; глаза у него горѣли какъ угольки и голова на шейкѣ у него безпрестанно вертѣлась; съ самаго перваго взгляда, я замѣтилъ въ немъ что-то странное, посмотрѣлъ на него пристальнѣе и увидѣлъ что у бѣдняжки не было ни рукъ ни ногъ а прыгалъ онъ всѣмъ туловищемъ. Смотрю, маленькій человѣчикъ прямо къ столу, гдѣ у меня стояли рядкомъ игрушки, вцѣпился зубами въ салфетку и потянулъ ее какъ собаченка; посыпались мои игрушки: и фарфоровая моська въ дребезги, барабанъ у барабанщика выскочилъ, у колясочки слетѣли колеса, — я взвылъ и закричалъ благимъ матомъ: „что ты за негодный мальчишка! — зачемъ ты сронилъ мои игрушки едакой злыдень! да что еще мнѣ отъ нянюшки достанется! говори — ¿за чѣмъ ты сронилъ игрушки? "
— А вотъ зачемъ —, отвѣчалъ онъ тоненькимъ голоскомъ, — за тѣмъ —, прибавилъ онъ густымъ басомъ, — что твой батюшка всему дому валежки сшилъ, а мнѣ маленькому —, заговорилъ онъ снова тоненькимъ голоскомъ —, ни одного не сшилъ, а теперь мнѣ маленькому холодно, на дворѣ морозъ, гололедица, пальцы костенѣютъ. —
„Ахъ жалкинький!” сказалъ я сначала, но потомъ одумавшись, да какіе пальцы, негодный, да у тебя и рукъ-то нѣтъ ¿на что тебѣ валежки?”
— А вотъ на что —, сказалъ онъ басомъ, — что ты вотъ видишь, твои игрушки въ дребезгахъ, такъ ты и скажи батюшкѣ: „батюшка, батюшка Игоша игрушки ломаетъ, валежекъ проситъ, купи ему валежки.” —
Игоша не успѣлъ окончить какъ нянюшка вошла ко мнѣ въ комнату; Игоша не простъ молодецъ, разомъ лыжи навострилъ; — а нянюшка на меня: „Ахъ ты проказникъ сударь! ¿за чемъ изволилъ игрушки сронить? Вотъ ужо тебя маминька — "
— Нянюшка! не я уронилъ игрушки, право не я, ето Игоша —
„Какой Игоша сударь — еще изволишь выдумывать.”
— Безрукій, безногій — нянюшка. —
На крикъ прибѣжалъ батюшка, я ему разсказалъ все какъ было, онъ расхохотался —, изволь, дамъ тебѣ валежки, отдай ихъ Игошѣ — "
Такъ я и сдѣлалъ. Едва я остался одинъ какъ Игоша явился ко мнѣ, только уже не въ рубашкѣ, а въ полушубкѣ. „Добрый ты мальчикъ,” сказалъ онъ мнѣ тоненькимъ голоскомъ, — спасибо за валежки; посмотри-ка я изъ нихъ себѣ какой полушубокъ сшилъ, вишь какой славный!” — и Игоша сталъ повертываться со стороны на сторону и опять къ столу, на которомъ нянюшка поставила свой завѣтный чайникъ, очки, чашку безъ ручки, и два кусочка сахару, — и опять за салфетку и опять ну тянуть.
„Игоша! Игоша!” закричалъ я, погоди, не роняй — хорошо мнѣ одинъ разъ прошло, а въ другой не повѣрятъ; скажи лучше, что тебѣ надобно?”
— А вотъ что —, сказалъ онъ густымъ басомъ, — я твоему батюшкѣ вѣрой и правдой служу, не хуже другихъ слугъ ни чего не дѣлаю, а имъ всѣмъ батюшка къ празднику сапоги пошилъ, а мнѣ маленькому —, прибавилъ онъ тоненькимъ голоскомъ, — и сапожишковъ нѣтъ, на дворѣ днемъ мокро, ночью морозно, ноги ознобишь… — и съ сими словами Игоша потянулъ за салфетку и полетѣли на полъ и завѣтный нянюшкинъ чайникъ, и очки выскочили изъ очешника, и чашка безъ ручки разшиблась, и кусочикъ сахарца укатился…
Вошла нянюшка, опять меня журить; я на Игошу, она на меня. „Батюшка, безногій сапоговъ проситъ” закричалъ я, когда вошелъ батюшка. — Нѣтъ шалунъ, сказалъ батюшка — разъ тебѣ прошло въ другой разъ не пройдетъ; едакъ ты у меня всю посуду перебьешь; полно про Игошу-то толковать, становись-ка въ уголъ. —
„Не бось, не бось” шепталъ мнѣ кто-то на ухо „я уже тебя не выдамъ.”
Въ слезахъ я побрелъ къ углу. Смотрю: тамъ стоитъ Игоша; только батюшка отвернется, а онъ меня головой толкъ да толкъ въ спину, и я очутюсь на коврѣ съ игрушками посрединѣ комнаты; батюшка увидитъ, я опять въ уголъ; отворотится, а Игоша снова меня толкнетъ.
Батюшка разсердился. „¿Такъ ты еще не слушаться? сказалъ онъ — „сей часъ въ уголъ и ни съ мѣста.”
— Батюшка, ето не я — ето Игоша толкается. —
„Что ты вздоръ мелешь, негодяй; стой тихо, а не то на, цѣлый день привяжу тебя къ стулу.”
Радъ бы я былъ стоять, по Игоша не давалъ мнѣ покоя; то ущипнетъ меня, то оттолкнетъ, то сдѣлаетъ мнѣ смѣшную рожу — я захохочу; Игоша для батюшки былъ невидимъ — и батюшка пуще разсердился.
„Постой” сказалъ онъ — „увидимъ какъ тебя Игоша будетъ отталкивать” — и съ сими словами привязалъ мнѣ руки къ стулу.
А Игоша не дремлетъ: онъ ко мнѣ и ну зубами тянуть за узлы; только батюшка отворотится, онъ петлю и вытянетъ; не прошло двухъ минутъ — и я снова очутился на коврѣ между игрушекъ, по срединѣ комнаты.
Плохо бы мнѣ было, если бы тогда не наступилъ уже вечеръ; за непослушаніе меня уложили въ постель ранѣе обыкновеннаго, накрыли одѣяломъ и велѣди спать, обѣщая что завтра сверхъ того меня запрутъ одного въ пустую комнату.
Ночью, едва нянюшка загнула въ свинецъ свои пукли, надѣла коленкоровый чепчикъ, бѣлую канифасную кофту, пригладила вис свѣчнымъ огаркомъ, покурила ладономъ и захрапѣла, — я прыгъ съ постели, схватилъ нянюшкины ботинки и махнулъ ихъ за окошко, проговоря въ полголоса: „вотъ тебѣ Игоша.”
— Спасибо! — отвѣчалъ мнѣ со двора тоненькій голосокъ.
Разумѣется, что ботинокъ на завтра не нашли —, и нянюшка не могла надивиться куда онѣ дѣвались.
Между тѣмъ, батюшка не забылъ обѣщанія и посадилъ меня въ пустую комнату, такую пустую, что въ ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки.
„Посмотримъ” сказалъ батюшка, что здѣсь разобьетъ Игоша!” и съ етими словами заперъ двери.
Но едва онъ прошелъ нѣсколько шаговъ, какъ рама выскочила и Игоша съ ботинкой на головѣ запрыгалъ у меня по комнатѣ: „спасибо! спасибо” закричалъ онъ пискляво, вотъ какую я себѣ славную шапку сшилъ!”
— Ахъ! Игоша! не стыдно тебѣ! я тебѣ и полушубокъ досталъ и ботинки тебѣ выбросилъ изъ окошка, — а ты меня только въ бѣды вводишь! —
„Ахъ ты неблагодарный,” закричалъ Игоша густымъ басомъ „я ли тебѣ не служу” прибавилъ онъ тоненькимъ голоскомъ „я тебѣ и игрушки ломаю, и нянюшкины чайники бью, и въ уголъ не пускаю и веревки развязываю; а когда уже ничего не осталось, такъ рамы бью; да къ томужъ служу тебѣ и батюшкѣ изъ чести, обѣщанныхъ харчевыхъ не получаю, а ты еще на меня жалуешься. Правду у насъ говорится, что люди самое неблагодарное твореніе! Прощай же, братъ, если такъ, не поминай меня лихомъ. Къ твоему батюшкѣ пріѣхалъ изъ города Нѣмецъ, докторъ, попробую ему послужить; я ужъ и такъ ему стклянки перебилъ, а вотъ къ вечеру послѣ ужина и парикъ подъ биліярдъ закину, — посмотримъ не будетъ ли онъ тебя благодарнѣе… "
Съ сими словами изчезъ мой Игоша и мнѣ жаль его стало.
VI
ПРОСТО СКАЗКА
Галлеръ прежде меня замѣтилъ что въ ту минуту когда мы засыпаемъ, но еще не совершенно заснули, все что для насъ было легкимъ очеркомъ, получаетъ образъ полный и определенный.