Соня. Что? Дядя, что знала?
Войницкий. Тяжело, нехорошо… Ничего…
Входит Хрущов.
После… Ничего… Я уйду… (Уходит.)
Соня и Хрущов.
Хрущов. Ваш батюшка совсем не хочет слушаться. Я ему говорю – подагра, а он – ревматизм; я прошу его лежать, а он сидит. (Берет фуражку.) Нервы.
Соня. Избалован. Положите вашу шапку. Дайте дождю кончиться. Хотите закусить?
Хрущов. Пожалуй, дайте.
Соня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, есть что-то… (Роется в буфете.) Разве ему доктор нужен? Ему нужно, чтобы около него сидела дюжина дам, заглядывала бы ему в глаза и стонала: «Профессор!» Вот берите сыр…
Хрущов. Таким тоном не говорят о родном отце. Согласен, он тяжелый человек, но если сравнить его с другими, то все эти дяди Жоржи и Иваны Иванычи не стоят его мизинца.
Соня. Вот бутылка с чем-то. Я вам не об отце, а о великом человеке. Отца я люблю, а великие люди с их китайскими церемониями мне наскучили.
Садятся.
Дождь-то какой!
Молния.
Вот!
Хрущов. Гроза идет мимо, только краем захватит.
Соня (наливает). Пейте.
Хрущов. Сто лет вам жить. (Пьет.)
Соня. Вы сердитесь на нас за то, что мы побеспокоили вас ночью?
Хрущов. Напротив. Если бы вы меня не позвали, то я бы теперь спал, а видеть вас наяву гораздо приятнее, чем во сне.
Соня. Отчего же у вас такое сердитое лицо?
Хрущов. Оттого, что я сердит. Здесь никого нет, и можно говорить прямо. С каким удовольствием, Софья Александровна, я увез бы вас отсюда сию минуту. Не могу я дышать этим вашим воздухом, и мне кажется, что он отравляет вас. Ваш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги и знать больше ничего не хочет, этот дядя Жорж, наконец ваша мачеха…
Соня. Что мачеха?
Хрущов. Нельзя обо всем говорить… нельзя! Великолепная моя, я многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли – боже мой! В красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами… Простите мне, я волнуюсь… Ведь вы мне бесконечно дороги…
Соня (роняет нож). Уронила…
Хрущов (поднимает). Ничего…
Пауза.
Бывает, что идешь темной ночью по лесу, и если в это время светит вдали огонек, то на душе почему-то так хорошо, что не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя прямо в лицо. Я работаю от утра до глубокой ночи, зиму и лето, не знаю покою, воюю с теми, кто меня не понимает, страдаю иногда невыносимо… но вот наконец я нашел свой огонек. Я не буду хвастать, что люблю вас больше всего на свете. Любовь у меня не все в жизни… она моя награда! Моя хорошая, славная, нет выше награды для того, кто работает, борется, страдает…
Соня (взволнованная). Виновата… Один вопрос, Михаил Львович.
Хрущов. Что? Говорите скорее…
Соня. Видите ли… вот вы часто бываете у нас, и я тоже иногда бываю у вас со своими. Сознайтесь, что вы этого никак не можете простить себе…
Хрущов. То есть?
Соня. То есть я хочу сказать, что ваше демократическое чувство оскорблено тем, что вы коротко знакомы с нами. Я институтка, Елена Андреевна аристократка, одеваемся мы по моде, а вы демократ…
Хрущов. Ну… ну… не будем говорить об этом! Не время!
Соня. Главное, что вы сами копаете торф, сажаете лес… как-то странно. Одним словом, вы народник…
Хрущов. Демократ, народник… Софья Александровна, да неужели об этом можно говорить серьезно и даже с дрожью в голосе?
Соня. Да, да, серьезно, тысячу раз серьезно.
Хрущов. Да нет, нет…
Соня. Уверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была сестра и если б вы ее полюбили и сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили, и вам было бы стыдно показаться на глаза вашим земским докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде. Знаю я очень хорошо… По вашим глазам я вижу, что это правда! Одним словом, короче говоря, эти ваши леса, торф, вышитая сорочка – все рисовка, кривлянье, ложь и больше ничего.
Хрущов. За что? Дитя мое, за что вы меня оскорбили? Впрочем, я глупец. Так мне и нужно: не в свои сани не садись! Прощайте! (Идет к двери.)
Соня. Прощайте… Я была резка, прошу извинения.
Хрущов (возвращаясь). Если б вы знали, как здесь у вас тяжело и душно! Среда, где к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нем народника, психопата, фразера – все, что угодно, но только не человека! «О, это, говорят, психопат!» – и рады. «Это фразер!» – и довольны, точно открыли Америку! А когда меня не понимают и не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то винят в этом не себя, а меня же и говорят: «Это странный человек, странный!» Вам еще только двадцать лет, но уж вы стары и рассудительны, как ваш отец и дядя Жорж, и я нисколько бы не удивился, если бы вы пригласили меня лечить вас от подагры. Так жить нельзя! Кто бы я ни был, глядите мне в глаза прямо, ясно, без задних мыслей, без программы, и ищите во мне прежде всего человека, иначе в ваших отношениях к людям никогда не будет мира. Прощайте! И попомните мое слово, с такими хитрыми, подозрительными глазами, как у вас, вы никогда не полюбите!
Соня. Неправда!
Хрущов. Правда!
Соня. Неправда! Вот назло же вам… я люблю! люблю, и мне больно, больно! Оставьте меня! Уходите, умоляю… не бывайте у нас… не бывайте…
Хрущов. Честь имею кланяться! (Уходит.)
Соня (одна). Разозлился. Не дай бог иметь такой характер, как у этого человека!
Пауза.
Он прекрасно говорит, но кто поручится мне, что это не фразерство? Он постоянно думает и говорит только о своих лесах, сажает деревья… Это хорошо, но ведь очень может быть, что это психопатия… (Закрывает лицо руками.) Ничего не понимаю! (Плачет.) Учился на медицинском факультете, а занимается совсем не медициной… Это все странно, странно… Господи, да помоги же мне все это обдумать!
Входит Елена Андреевна.
Соня и Елена Андреевна.
Елена Андреевна (открывает окна). Прошла гроза! Какой хороший воздух!
Пауза.
Где Леший?
Соня. Ушел.
Пауза.
Елена Андреевна. Софи!
Соня. Что?
Елена Андреевна. До каких пор вы будете дуться на меня? Друг другу мы не сделали никакого зла. Зачем же нам быть врагами? Полноте…
Соня. Я сама хотела… (Обнимает ее.) Милая!
Елена Андреевна. И отлично…
Обе взволнованы.
Соня. Папа лег?
Елена Андреевна. Нет, сидит в гостиной. Не говорим мы друг с другом по целому месяцу и бог знает из-за чего… Пора наконец… (Смотрит на стол.) Что это?
Соня. Леший ужинал.
Елена Андреевна. И вино есть… Давайте выпьем брудершафт.
Соня. Давайте.
Елена Андреевна. Из одной рюмки… (Наливает.) Этак лучше. Ну, значит – «ты»?
Соня. «Ты».
Пьют и целуются.
Я давно уж хотела мириться, да все как-то совестно было… (Плачет.)
Елена Андреевна. Что же ты плачешь?
Соня. Ничего, это я так.
Елена Андреевна. Ну, будет, будет… (Плачет.) Чудачка, и я через тебя заплакала!
Пауза.
Ты на меня сердита за то, что я будто вышла за твоего отца по расчету. Если веришь клятвам, то клянусь тебе, я выходила за него по любви. Я увлеклась им как ученым и известным человеком. Любовь была не настоящая, искусственная, но ведь мне казалось тогда, что она настоящая. Я не виновата. А ты с самой нашей свадьбы казнила меня своими хитрыми, подозрительными глазами.