Солнце уже село. Смеркается.
Издали раздаются прерывающиеся звуки губной гармоники, постепенно они образуют протяжную, заунывную мелодию, далекую и едва слышную.
Появляются Карл и Рихард, в руках у них котелки с дымящейся похлебкой.
Рихард(медленно ковыляя к койке). Не послать ли мне записку лагерному врачу?.. Может, через вон того часового, а? (Садится, как и раньше, на край койки и начинает есть,)
Карл(зажигает керосиновую лампу). А часовой вполне приличный малый. Но такую записку он едва ли передаст доктору. Попроси-ка сам еще раз надзирателя…
Рихард. Да он мне даст кулаком по морде, и дело с концом. Ничего не выйдет. Ведь он же сказал, что в его бараке больных не бывает. Здесь всегда все в полном порядке… Да и этот протест против гнусной жратвы тоже ерунда. Из-за него опять кого-нибудь расстреляют. Мы военнопленные, а это значит, что мы должны молчать и подставлять спину.
Карл(садится, как и раньше, около Рихарда). На твоей спине уже достаточно поездили.
Рихард(равнодушно). Такова уж наша судьба… Если они не поймают парня, который прилепил нашу бумагу с протестом, — а ведь они долго искать и не станут — схватят первого попавшегося, и не одного, и расстреляют. Ясное дело. Скажут, для острастки! Шлепнут, говорю тебе, через пару минут, а стреляют они, поди, без промаха.
Карл. Ну и пусть стреляют!
Рихард(после паузы). Нет, что касается Анны, то моя Анна никогда бы этого не сделала, даже если бы я сам уступил ее тебе. Нет, она, мой милый, не для других.
Карл. А вдруг она за это время нашла себе другого?.. Три года — долгий срок для женщины, у которой горячая кровь… Ты бы ведь тоже не терял времени даром, если бы здесь водились не только клопы, но и бабы.
Рихард. Могу рассказать тебе кое-что, Карл, чего ты еще не знаешь.
Карл. Едва ли я еще чего-нибудь не знаю.
Рихард. Когда мы с Анной перебрались в Берлин, мы нашли там прекрасную комнату, обставились… Мебель купили в рассрочку!
Карл. Так я же все это знаю. В месяц вы платили по шесть марок. И только за хорошее покрывало на кушетку вы заплатили сразу, наличными… Синее покрывало с желтым узором.
Рихард. Да, а потом началась война.
Карл(расстегивает ворот гимнастерки, отодвигает рубашку). Вот здесь, да, здесь?
Рихард. Да. (Показывает на ногу над коленом.) И здесь. Немножко побольше.
Карл. Коричневая, говоришь.
Рихард. Это потому, что кожа у нее такая белая…. (После паузы.) Так вот, прежде чём мы узнали, что я должен идти на войну, мы сказали себе: теперь мы должны держаться только друг друга. Я думаю, Анна не забыла об этом. У нее для других мыслей и времени нет. Ей там очень трудно.
Карл. Но, может быть, как раз поэтому! Может быть, ей там слишком трудно! (В страхе и с ревностью.) И кроме того, три года, Рихард, подумай только, три года! Я слышал, что женщинам с такой белой кожей и с родинками особенно трудно удержаться.
Рихард. А тебе-то какое дело!.. Тебе от этого ни жарко ни холодно… Ведь Анна не такая… Я же тебе рассказывал, что она была девушкой и как все это было нелегко. А ей тогда было двадцать четыре. Это не мало для здоровой женщины. А потом! Каждый раз ее надо было уговаривать. Каждый раз!.. Нет-нет, она не такая.
Карл(лицо его страдальчески исказилось). О чем ты мне говоришь!
Рихард(весь во власти своих воспоминаний). Если уж она соглашалась, тут не на что было пожаловаться. Она крепкая баба. Тогда уж ей удержу не было.
Карл(вне себя от ревности и муки, шепчет). Перестань! Я знаю! Замолчи же!
Рихард. Но ведь об этом я тебе еще ни разу не говорил.
Карл(мягко). Я знаю все, что касается Анны. Намного больше того, чем ты мне рассказывали вообще можешь рассказать. (После паузы.) Ты ее любишь? Я имею в виду, любишь ли ты ее по-настоящему?
Рихард. Еще как, мой милый, еще как! Это ты даже не можешь себе представить. А Анна — как она любит меня! Потому что я ее муж. Вот ведь как обстоит дело с Анной. Она разумная женщина.