Да, я соучастливо немею
И пред тёмной глубиною неба звёздного,
И пред красками восхода и заката,
И перед рыданием раскаяния позднего
Моего страдающего брата.
Я люблю людей в их бренной обволоке,
В том грехе, которым души отенетили, —
Завещал Господь любить людей в пороке, —
Кто ж их не полюбит в добродетели?
Проходят.
РУБИН
(Темирову)
Вот упрутся как бараны в инструктивное письмо!
Ну, не вытерпишь, отпустишь остренькое mot.
Я им всем в политотделе как бельмо.
Знай себе, толкут посылочки супруге, —
Не политработники — трофейщики, хапуги!
Но кому? кому я это говорю?! —
Вы злорадствуете, вам смешно!
Проходят.
ДАВЫДОВ
(завязав мешочки, через плечо)
Джиованни! На сухарь!
Фьяченте поспешно берёт, раскланиваясь.
(Подумав.)
На к сухарю,
Вылижь пальцем стеночки и дно.
Подаёт баночку. Фьяченте берёт её одной рукой, другую прижимая к сердцу; кланяется.
ГАЙ
Сдержанный, толковый, твёрдая рука.
Раньше был он командиром нашего полка.
Видишь сам, он говорит, вот ты войну прошёл, —
За кого мы лили кровь? Когда от дурости излечимся?..
Хоть и горько, а выходит: там, где хорошо, —
Только там отечество.
В языке английском был он шибок.
Взял нас утром четверых на джипик
И — на мост!
РУБИН
(выходя с Темировым)
Я — идиот, что начал с вами разговор!
ТЕМИРОВ
Вы — растлитель душ! Стыдились бы! Позор!
РУБИН
Колчаковский недоносок! Выкормыш притронный!
ТЕМИРОВ
Но не коммунист! Не коммунист зловонный!
РУБИН
Да! Тюрьма — благодеяние, когда сажают вот таких!
ТЕМИРОВ
Я хоть у чужих, а вы вот — у своих!
Круто расходятся.
ГАЙ
Спрыгнул я, прикладом автомата — по зубам!
Оглянулся: джип — хэллоу! — там!
А меня схватили.
ПЕЧКУРОВ
(Воротынцеву)
Да дверями, да ключами,
Да как волки окружат тебя ночами:
Расстреляем да повесим… Я двужильный, что ли?
Да пиши, что хочешь, в протоколе,
Подпишу, отстаньте, не читая.
ВОРОТЫНЦЕВ
Это вот и есть ошибка роковая!
Нашу слабую, истерзанную, стиснутую волю,
Так устроено, что давит вся громада,
Весь их аппарат, сведённый к острию.
В эти трудные, но считанные ночи — надо! —
Надо, Ваня, удержаться на краю!
Эту скачку дикую до пены и до храпу
Выдержать, чтобы себе не опротиветь самому.
ДИВНИЧ
(выходя с Мостовщиковым)
Божьей твёрдостью я выстоял в Гестапо
Божьей милостью пройду сквозь ГПУ.
Проходят.
РУБИН
(обнял за плечи сидящих Елешева и Холуденева)
Не кляните современность, сыновья России!
А когда мы не были восточной деспотией?..
Всё пройдёт, что, маленьким, нам кажется так тяжко.
На счетах Истории мы — жалкие костяшки…
ГАЙ
А зенитки — без снарядов! Мост, река, —
Я обоих «мессершмитов» сбил из дэ-ше-ка.
Воевал я им, ребята, за четыре дурака…
(Стонет, схватясь за голову.)
КУЛЫБЫШЕВ
Нешто, сынок, о прошлом не плачь.
Не тёрши, не мявши не будет калач,
В голове-то всякая дурь буровится.
Не мутясь и море не становится.
РУБИН
(он уже с Дивничем)
Христианство — да! Как и мужчина каждый,
Дорожу я убеждением, достигнутым однажды.
Но когда-нибудь я в ложности его уверься, —
Только, только христианству я бы отдал сердце!
Нет светлей учения от мира римо-греческого
До вершины гения германского.
Я пошёл тропой бы Сына Человеческого!
Я бы выпил чашу сада Гефсиманского!
Я в виду имею, безусловно,
Христианство не в догматике церковной…
Проходят.
МОСТОВЩИКОВ
Вот король Норвегии — тот душка,
От безделья бродит улицами Осло,
С подданным в пивнушке выпьет пива кружку,
Иностранца поучёней зазывает в гости.
Не взмутит недобрым словом гнева
Любознательной своей природы дар,
А его супруга королева,