Мартин (глядя вверх). Когда я прихожу, птицы, как по уговору, разлетаются.
Штаупиц. К сожалению, птицы не имеют веры.
Мартин. Может, они просто-напросто не любят меня.
Штаупиц. Откуда им знать, что ты не причинишь им зла. Только и всего.
Мартин. Испытываете на мне аллегорию?
Штаупиц. Ты ее уже разгадал.
Мартин. Неудивительно. С тех пор как я в монастыре, я сам сделался заправским мастером аллегорий. На прошлой неделе, например, разбирая третий стих третьей главы из «Послания к галатам», я в аллегорической форме говорил о посещении нужника.
Штаупиц (цитирует стих). «Так ли вы несмысленны, что, начавши духом, теперь оканчиваете плотию?»
Мартин. Вот-вот. По правде сказать, теологии мало проку от аллегорий: они способны лишь украсить дом, уже воздвигнутый на основаниях разума.
Штаупиц. Добавлю, что многим из нас ты открыл двери этого дома. Когда я приехал сюда, я не мог и думать, что авторитет университета поднимется так высоко и в столь короткий срок. В этом твоя заслуга, Мартин.
Мартин (искусно отводит комплимент). Если из монашества можно попасть на небо, я проделаю этот путь.
Штаупиц. Я не об этом. Ты знаешь, что я не это имею в виду. Я говорю о твоих знаниях и о том, как ты применяешь их к делу, — я не касался монашества, если называть это твоим словом. У меня никогда не вызывал восторга твой аскетизм. И вот что удивительно: пи молитвами, ни бдениями, ни даже книгами ты себя не смирил. Все эти испытания и искушения, которым ты себя подвергаешь, в конце концов тебе нужны и полезны, как воздух.
Мартин (сдерживаясь). Долго вы собираетесь меня учить?
Штаупиц (подтрунивая). Конечно, долго. А зачем, спрашивается, ты пришел сюда? Посмотреть, как я сижу в саду? От нечего делать?
Мартин. К слову сказать, после лекций и занятий у меня едва остается время на исполнение хотя бы главнейших требований устава.
Штаупиц. Рад это слышать. Знаешь, почему ты так держишься за устав? Нет, нет, пожалуйста, оставь при себе свои ужасы. Я знаю, ты только потому дрожишь над уставом, что он прекрасным образом защищает тебя.
Мартин. От чего же он защищает?
Штаупиц. Ты превосходно меня понимаешь, брат Мартин, не разыгрывай невинность. Он защищает тебя от твоего собственного характера. Ты, например, говоришь, что преклоняешься перед авторитетом, но вот беда! — ты никого не хочешь слушаться. И, с преувеличенным вниманием относясь к уставу, ты попросту смеешься над авторитетом. Причина ясна: ты хочешь на место одного авторитета поставить другой — именно свой. Полно, Мартин, я не первый день здесь генеральный викарий и вижу, к чему идет дело. Ты, впрочем, не горюй: твоя слабость тоже служит тебе защитой, и крепче прежней.
Мартин. Защитой? Вот этого я не чувствую.
Штаупиц. Может быть, но ты защищен, чего совсем нельзя сказать о большинстве из нас.
Мартин. Каким же образом я обрел эту удивительную защиту?
Штаупиц. Довольно простым: ты предъявляешь к себе слишком высокие требования.
Мартин. Не смею судить о заслугах своего сердца.
Штаупиц. Дорогой мой друг, я вот тысячи раз клялся перед господом жить благочестиво, но разве я исполнил свои обеты? Конечно же, нет. Так лучше совсем ничего не обещать, чем обещать и не исполнить. И, когда я оставлю этот мир и господь сопоставит все мои обеты с добрыми делами, я буду отвержен и погибну — если только во имя Христовой любви господь не явит милосердие.
Мартин. Ты полагаешь, я чересчур ношусь со своей болью?
Штаупиц. Трудно сказать, Мартин. Мы с тобой очень разные люди. Да, ты слишком носишься с собою, но ведь у большого человека и боль сильнее. Есть люди, которые могут сказать о себе словами апостола Павла: «Я умираю каждый день».
Мартин. Скажи, отец, тебя никогда не мучило чувство, что ты принадлежишь умирающему миру?
Штаупиц. Нет, наверное, нет.