Мартин. Мы доживаем последний век. Все выпито, впереди только темное донышко.
Штаупиц. Ты говоришь про судный день?
Мартин. Нет. Страшный суд вдруг не грянет — он вершится уже сейчас, здесь.
Штаупиц. Ну, слава богу, — так еще можно жить.
Мартин. Я вызрел в кишках мира, он напрягся, и скоро мы освободим друг друга.
Штаупиц. Все это не ново: мир проклят, мир погибает, впереди никакой надежды. Так было и будет всегда. Что с тобой? Зачем эти гримасы?
Мартин. Ничего особенного, отец, сейчас пройдет.
Штаупиц. Что пройдет? Ты почему держишься за живот? Тебе больно?
Мартин. Уже хорошо. Все прошло.
Штаупиц. Не понимаю — что прошло? Ты и раньше, я помню, хватался за живот. Что у тебя?
Мартин. Запор.
Штаупиц. С тобой всегда какая-нибудь история, брат Мартин! Колики, бессонница, вера, достойные дела, фурункулы, понос, больной живот — не одно, так другое! Твои свирепые посты…
Мартин. То же говорит мой отец.
Штаупиц. Он производит впечатление разумного человека.
Мартин. Да, он человек разумный, и, знаете, он тоже теолог. Я совсем недавно это ронял.
Штаупиц. Разве он не угольщик?
Мартин. Угольщик, да, но много лет назад он сделал открытие, до которого я, например, докопался с большим трудом.
Штаупиц. Ничего странного. Истина иногда таится в таких местах, где ее скорее отыщет человек простой.
Мартин. Коротко говоря, он всегда знал, что одними делами человек не спасется. Правда, он не говорил, что на первом месте стоит вера.
Штаупиц (цитирует на память). «Да, такова жизнь, и никакими делами тебе не переделать ее».
Мартин. Опять слышу родимого отца.
Штаупиц. Тебе не удастся перекроить человека, Мартин.
Мартин. Тебе тоже.
Штаупиц. Само собой, и доказал ты это своими комментариями к Евангелиям и «Посланиям святого Павла». Вообще говоря, не забывай: твой отец тоже дал обет бедности, хотя это выглядит совсем не так, как у тебя. Случилось это в тот день, когда он признался тебе — и себе в первую очередь, — что чувствует себя на своем месте, во всяком случае своим местом в жизни он доволен.
Мартин. Свинья валяется в своей грязи и тоже собой довольна.
Штаупиц. Верно.
Мартин. Отец не может понять ничего нового — уставится как баран на новые ворота. Так иные смотрят на крест и ничего не видят. Им понятно только отпущение грехов.
Штаупиц. Одно я тебе обещаю, Мартин: зрителем ты не будешь, но только участником.
Мартин. Ты всегда как-то умудряешься успокоить меня.
Штаупиц. Иные люди обходятся глотком воды, хотя, может, им было бы лучше испытывать великую жажду. Как живот?
Мартин. Лучше.
Штаупиц. Для настоящего раскаяния мало уповать на господне прощение: нужно сознавать, что бог уже простил. Ты должен допить свое до темного донышка, ибо так господь испытывает тебя. Вспомни о муках Христа. Ты как-то рассказывал, что, отпуская тебя в монастырь, твой батюшка назвал себя посаженым отцом при невесте. Он опять прав. Ты невеста, и, как будущая мать, — жди своего часа. А когда на тебя сойдет господня благодать и душа исполнится святого духа, — оставь молитвы и расслабься.
Мартин (с улыбкой). Трудная роль.
Штаупиц (тоже улыбается). Согласен, для тебя — очень трудная. Знаешь, герцог жаловался на тебя.
Мартин. Почему? В чем я провинился?
Штаупиц. Опять читал проповедь против индульгенций.
Мартин. Ах, это… Я был очень сдержан…
Штаупиц. Знаю я, какой ты сдержанный на кафедре. Бели мне и приходится иногда задумываться о чем-нибудь ужасном, то только по твоей милости: ты когда-нибудь расшатаешь все ступени от страха. Откуда этот беспамятный страх? Как ты боялся стать доктором богословия! И, не нажми я на тебя, ты бы так и не стал им. «Я слишком слаб, у меня мало сил. Мне недолго жить». Помнишь, как я тебе ответил?
Мартин. «Не волнуйся, господу хватает работы на небе, не спеши без спросу».
Штаупиц. Правильно, и герцог возместил все расходы по твоему продвижению. Признаться, он говорил со мной очень резко. Он сказал, что ты даже упомянул о святых реликвиях в дворцовой церкви, зная, что в большинстве своем они приобретены на деньги от индульгенций. Ты что-нибудь говорил о реликвиях?