… В трамвае, в Праге, в … 1964, мужчина, сидит у окна. Смотрит на улицу.
Лоб его чист, глаза грустны, и ему шестьдесят —
Он держится рукой за подбородок в задумчивой позе, закрыв половину лица.
Смотрит на улицу.
На улице на тротуаре стоит мужчина, руки в карманах, смотрит на проезжающий трамвай.
В том положении, в каком они находятся, можно подумать что они оба смотрят друг на друга. На самом деле они друг друга не замечают.
Эта встреча не интересна им обоим.
Они друг друга даже не замечают.
На что же смотрят и тот, и другой? Да на привычное движение времени.
Смотрят лишь на него, на время, проходящее в своем привычном движении.
И если человек лишь человек случая, то нет смысла останавливаться на этом образе.
Нет смысла останавливаться ни на чем.
Мой друг Серж умер.
Мир, который я вижу, это мир, где моего друга Сержа уже не существует.
В больничной палате у него в ящике лежала фотография его матери.
Моментальное фото.
Он взял с собой мать, чтоб она его оберегала.
На семьдесят шестом году. Мужчина, командовавший людьми всю свою жизнь, сам уже дед, мужчина про кого можно сказать, что он мужчина больше чем любой другой, и захватил с собою мать, чтобы она была в ящике, в тумбочке у кровати.
Мне следовало бы это сделать.
Я не смею.
Да не все ли равно?
Не все.
Если пока мы едем, я осмелюсь с ним заговорить… Не могу же я молча, и не подчеркивая тем или иным способом этого совпадения, начать читать «Человека случая».
Если я выну из своей сумки «Человек случая», придется наклониться к нему и сказать, простите, господин Парски, но дело в том, что я как раз читаю «Человека случая», и, разумеется, я не буду столь неделикатной, чтобы читать его в вашем присутствии —
Он вежливо мне улыбнется.
И все на этом кончится, поскольку невозможно представить себе более глупого разговора.
Мужчина. По палубе моряки носятся кто куда, одни кричат, капитан знает, другие — капитан не знает, я ухожу в каюту, китайчонок там, бери трещотку, говорю ему, эй китайчонок, давай терзай мой слух…
Не буду я больше писать.
«Капитан» станет последним.
Юрий в Буэнос-Айресе сейчас.
Отправился со своей японкой в круиз в Антарктику. Да. В подобное путешествие отправляются те, кто сотню раз объехал вокруг света, чья жизнь близится к закату, чего же им еще не достает? Ну да, пингвинов.
Люди нервозные — это цвет человечества.
Говорит бесцветным голосом.
Нет и нет.
Мадам Серда становится все несноснее.
Жан говорит у всех секретарши как у людей, а у тебя мадам Серда.
А у меня мадам Серда потому что мадам Серда у меня секретаршей уже двадцать лет, старик! И потому что она вещь совершенно незаменимая. Да, у меня мадам Серда, у нее месячные по тридцати раз в месяц и она не умеет даже включать компьютер. Это плюс! Плюс для нее! Какая глупость была купить этот компьютер. Все шло нормально. Так зачем нам сдался этот компьютер? И невозможно быть любезной с таким ростом и физиономией, как у нее. У нее комплексы, у бедняжки.
У нее комплексы, Бог с ним, она не первая уродливая женщина на свете.
Как горька складка моих губ.
Стала такой, потому что я сам горек?
Или стал таким благодаря созерцанию сей физиологической горечи?
Как горько ощущение старости.
Да. Как горько это усыхание.
Я не писал в горькой манере. Нет. Нет, не писал я с горечью.
И несомненно больше я писать не буду.
«Капитан пропащего корабля» будет последней.
«Капитан пропащего корабля», книга белая и высокая, человек, к которому меня все еще влечет.
Женщина. Мой друг Серж не любил ваши книги.
И это был единственный наш спор.
Не любил ваши короткие фразы и повторы.
Ставил вам в вину ваше видение мира.
Негативное, говорил он.
Я никогда вас не считала негативным, господин Парски, наоборот.
Однако же какое совпадение, какое совпадение, что вы со мной в этом купе…
Серж, не любящий ваши книги и не любящий из-за ваших книг вас самого, говорит, что вам повезло, что сумели заставить меня вас полюбить.
Говорит, что читая вас, преследует невидимку, заставившего меня вас полюбить. То же и я, я никогда вам это не скажу, слушала и переслушивала пьесу «Орландо» Гиббонса, о которой вы все время говорите.
Что привело меня к вам прежде всего, так это ваша — хотела сказать ваша любовь, но нет, это не так, совсем не так — а ваша близость к музыке, «обязательность» музыки как, словно ключ или отсутствие ключа от всего сущего именно в этом.