Вот мой ответ пока вы обращаете на меня взгляд и разговариваете о сквозняке.
У меня брат, и он живет в Париже. И он старше меня.
Мы постоянно говорим о других людях, поскольку мы ведь слеплены из них, не правда ли?
Вы как писатель знаете об этом лучше многих.
Мой брат живет в Париже, в прекрасном здании в Семнадцатом округе.
Холл его здания вымощен плитами белыми, бежевыми и черными.
Он живет в здании двадцать пять лет, и все двадцать пять лет, в каждый день, данный нам Богом, брат шагает лишь по светлым плитам и чередует по очень точной и всегда неизменной схеме белые с бежевыми.
Ни разу за двадцать пять лет не наступил на черную плиту.
И не позволяет сопровождающим его ходить по черным плитам, хотя они гораздо притягательнее.
Когда случайно он встречается с консьержкой — ей он не смеет навязывать свой запрет — то закрывает глаза, чтобы не присутствовать при святотатстве.
О ней он мне сказал, что он, что просил хозяев дома, чтобы ее заменили, поскольку, я цитирую, она — женщина безответственная и попирает шахматную доску наперекор здравому смыслу.
Мой брат уверен, что порядок в мире зависит от безупречности его прохода.
Порядок в мире, что включает в себя все возможные встречи, в том числе, господин Парски, и нашу, в этом поезде Париж-Франкфурт.
И если я посмею в свою очередь обратиться к вам, то только потому что средь великой путаницы мой брат и я поставили как полагается свою ступню на соответствующий камень.
Ну ладно. Хватит философствовать.
Проехали Страсбург. За дело.
Фразу банальную. Нет.
Я вынимаю книгу.
Вынимает из сумки «Человек случая».
Вот смеха будет, если он не заметит.
Давай, Марта, манера чтения пооригинальней.
Незаметно и неотвратимо наглядно.
Ох, сердце бьется!
Мне двенадцать лет — Ну и поездка!
Мужчина. Сколько раз в молодости я думал, ах старость! — счастие — покой — не печататься больше!
Какой лопух!
Ах старость! Ну и что я вижу?
Парня со сварливой рожей. Типа, что закатывает скандал, как только старый друг Брейтлинг позволяет хотя бы тень сдержанности.
Нет-нет. Это был вовсе не тень.
Не следует недооценивать.
И если то, что говорят о нас, нам безразлично, к чему упорствовать в занятии, подлежащем оценкам извне?
Старик, подверженный суду себе подобных, приговоренный изображать удовольствие, что бы ни сказали.
Но перед кем же? Перед кем?
Она читает.
…Она читает «Человека случая»!..
Вот это да…
Где она там?
На странице… странице… 120?…
Вот это да…
Страттмер лежит в больнице.
Он встретил Ревенса. Она уже прочла главу о счетной болезни. Или читает.
Нет, не смеется, значит все, уже прочла. Хотя ведь может же она читать и не смеяться. Ну, нет.
Она бы засмеялась, я уверен. Она уже прочла.
Ведь невозможно хоть бы раз не улыбнуться на счетной болезни.
Улыбается! Улыбается! Она на ней!
Страттмер встречает Ревенса, а тот ему рассказывает о счетной болезни, которая и у Страттмера тоже — еще один больной.
Не смотри так упорно. Она смутиться.
Вот это да —
Она не знает, кто я. Нет, конечно.
Она не читала бы с таким невинным видом. Она не знает, кто я.
А почему она не начала читать сразу после отъезда?
Не интересно было. Нет. Достаточно увидеть ее лицо.
Изображать удовольствие для кого? Для кого, малыш Парски? Для этой, стало быть, случайной спутницы по поезду, молчащей женщины, ниспосланной тебе судьбой, чей взгляд ты ловишь умоляющими зрачками?
Она читает «Человека случая»!
Действительно неординарно.
Я знал, что в этой женщине есть что-то.
Не открывать, кто я?
Почему не начала читать сразу после отъезда?
А потому что думала.
Во Франкфурте она порвет со своим дирижером.
Она раздумывала об условностях разрыва.
Терминологических условностях разрыва. Слова в их отношениях всегда тщательно взвешивались.
Она порвет со своим дирижером, а «Человек случая» — книга-свидетельство этих мгновений.
Не открывать ей, кто я? Несомненно.
Но не останется ли у меня потом горький осадок?
В порядке разнообразия. И что мне даст эдакий изыск?
Лишит очередного удовольствия, вероятно?
Да это и не изыск вовсе, ох любишь ты себе польстить, скорее деликатность, даже робость.
А приятные ощущения, что я смогу извлечь из этого нерядового события, путем обычного воспоминания о нем или упоминания в рассказах собеседникам, будут ли полными?