Л ю б а в а. А мне своих хватит! У меня (ребром ладони по горлу) вот сколько! (Взглянув на мать, мягко.) Недавно орденом наградили, и вообще… вообще… (Вышла.)
М а т р е н а (покачивает головой). То-то что вообще.
Г о л о с и з р е п р о д у к т о р а. «Любо-овь, любо-овь…»
Затемнение.
На берегу Пустынного озера. Входит И в а н.
И в а н. Я женился, и закрутило меня, завертело… Некогда было остановиться и спросить себя: «Чего ради живешь на земле, Иван Рушкин?» Ложусь спать — одна мысль: работа. Встаю — о том же думаю. А есть еще что-то кроме. И это «что-то» незаметно исчезло. Оно исчезло не сию минуту. Но потерю я обнаружил вот только что. Я пытался видеть в Любаве постороннего человека, внушал себе это и… лгал. (Пауза.) Однажды мы встретились с ней на берегу у Пустынного. Как раз журавли прилетели… Нас потянуло друг к другу невидимым сильным магнитом… Мы ничего не слышали. Пустынное бушевало. Волны, перехлестывая через плотину, стекали в овраг, пробивая в черном снегу черные дыры… В сторонке лежал кем-то подбитый журавль. Плотника вздрагивала… Мы не слышали…
Л ю б а в а. Нарушила я свой запрет… Ох, Ваня, что же ты делаешь со мной?
И в а н. Люблю тебя, Любушка. Дышу тобой… и не могу надышаться.
Л ю б а в а. Жену твою обворовываем, себя обворовываем. Нечестная наша любовь, Ваня!
И в а н (поникнув). Разве я в этом виноват, Люба?
Л ю б а в а. Я тебя не виню. Вообще никого не виню. Но люди расплачиваются за все на свете. За все.
И в а н. Перестань, Люба! Мне так славно! Не думал, что снова у нас завяжется. Как же нам быть-то теперь?
Л ю б а в а. А никак. В последний раз видимся…
И в а н. Ты что, Люба? Ты что?
Л ю б а в а. Я в город еду.
И в а н. Под землей тебя разыщу!
Л ю б а в а (качает головой). Что не мое, то не мое… Прощай, Ваня! Прощай и прости. Не сложилось у нас.
И в а н. А как же я, Люба? Как мать? Ее тоже с собой возьмешь?
Л ю б а в а. Ее не сдвинешь… вросла корнями. А у меня корни подрублены, Ваня. Чем жить тут, лучше в Пустынное с берега… (Подобрав убитого журавля, уходит.)
И долго еще видно их, двух смертельно раненных птиц.
И в а н. Любушка… Любушка… зорька моя вчерашняя…
ЭПИЛОГ
Возле избы Матрены.
Х у д о ж н и к с холстом под мышкой подходит к тетке М а т р е н е, которая смотрит из-под ладошки вдаль. Там, где-то за озером, только что потерялись из виду внук и Любава. Что их ждет — неизвестно. Здесь, в Чалдонке, будет ждать мать. Ждать до последнего часу.
Х у д о ж н и к. Уехала?
М а т р е н а. Ушла… будто и не было.
Х у д о ж н и к. Возьмите вот это. Дорисовать не успел. (Разворачивает холст, на котором портрет Любавы.) Хотел себе сохранить… не могу. Возьмите.
М а т р е н а. Только и осталось. С картинкой вечера коротать буду. Вечера-то у меня долгие.
Х у д о ж н и к. Тут люди вокруг, тетенька, хорошие люди. Все любят вас, все уважают. Так шо не огорчайтесь.
М а т р е н а. Ну ладно… ладно… вечеров-то осталось немного…
Занавес
1967
Верую!
ИГНАТ МАНТУЛИН.
ГРИНЬКА (ГРИГОРИЙ) его сын.
КЛАВДИЯ ХОРЗОВА.
НИКИТА ее муж.
ДОМНА АТАВИНА.
АНДРЕИ ЛУЖКОВ.
ВЕРА.
НАДЕЖДА РЕШЕТОВА.
ПЕТР ее сын.
ГАЛИНА.
ДАРЬЯ.
ПЕРВАЯ ДЕВУШКА.
ВТОРАЯ ДЕВУШКА.
ТРЕТЬЯ ДЕВУШКА.
ПАРЕНЬ.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Дорога, уходящая в гору. Вдоль дороги дома. На самом лбу взгорыша унылое сельское кладбище. У подножия — кузница.
Начало действия относится к весне сорок пятого года. Этой весной возвращались с войны два тридцатилетних солдата. Оба меченые, но живые — немыслимое везение! Двое из всей Бармы. А уходило полсотни мужиков и парней.
Возвращались. У И г н а т а кроме шрамов под соломенными висками — ордена, среди которых две Славы. Да и Н и к и т у наградами не обидели. Ранами тоже. Левое плечо западало. Нога сгибалась худо. До рези в глазах всматривались в родную деревню. Вот она, Барма, бедная, вдовая. И крестов на кладбище, кажется, прибавилось. Но солдатам не до покойников. Война приучила к мысли о том, что смерть, как сидор солдатский, постоянно за плечами.