Молчание. Долгое. Тяжкое.
И г н а т (после паузы). Веди меня к ней, сынок. Веди…
Идут по дороге в гору. Гринька держит отца за руку. Сзади них выехала одноосная тележка. В оглоблях — за коренника, за пристяжную, за всю звонкую тройку — Д о м н а А т а в и н а. Выпряглась, пошла за Мантулиными, но вернулась. Отец и сын между тем приблизились к кладбищу. С краю на простеньком деревянном кресте криво вырезано: «Здесь покоится раба божья Наталья Алексеевна Мантулина. 1915—1945». Игнат, точно пулей срезанный, выпустил крест, по которому слепо водил пальцами, сполз на могилу, приник. Но из-под земли — молчание. Рядом чуть слышно всхлипывает Гринька, глядя на отца.
Г р и н ь к а (подняв тяжелую отцовскую руку). Пойдем, тятя. Робить начнем. А как робить начнем — горе притухнет. Ее не воротишь, сколь ни убивайся.
И г н а т (поднялся, удивленно глядит на сына). Верно, сынок. Ее не воротишь. А нам жить надо. Только как жить?
Г р и н ь к а. Как все люди.
И г н а т. Мантуленок ты мой! Вот он, сынок-то наш, Наташа! Мужик, совсем мужик! А я ему, как дитю, леденца вез.
Г р и н ь к а (истово). Я страсть люблю леденцы, тятя!
Игнат развязывает мешок. В мешке зерно и зерном облепленный красный петух на палочке. Обобрав зернышки и бережно ссыпав их обратно в мешок, Гринька старательно сосет леденец.
И г н а т. Как жил тут один? Как хозяйничал?
Г р и н ь к а. Я не один жил. Тетка Домна приютила, председательша.
И г н а т. Не обижала?
Г р и н ь к а. Не-а. Она только с виду крута, а так ласкова. Как родного голубила.
Игнат. Ну пойдем, сынок. Теперь своим домом жить станем.
Спускаются вниз. Навстречу им «Домнин экипаж». Д о м н а тащит за собой тележку.
Д о м н а. С возвращением тебя, Игнат!
И г н а т. Врагу не пожелаю такого возвращения.
Д о м н а. Пускай не в радость, а все же воротился на отчую землю. Мой Ваня под Севастополем… в дальней земле, а может, в море, и волны над ним.
И г н а т. За сына, за ласку к нему благодарствую. Жив буду — сочтемся.
Д о м н а. Огонь и воду прошел: жив, теперь какой резон помирать?
И г н а т. У судьбы свой резон.
Д о м н а. Судьба тоже неглупая. Видит, с кем дело имеет.
И г н а т. Далеко наладилась с транспортом?
Д о м н а. На базар, хочу картошку продать.
И г н а т. Председательша — могла бы лошадь запрячь.
Д о м н а. Все бабы на себе возят. Я чем лучше?
И г н а т. Все такая же оглядчивая.
Д о м н а. Какая уж есть. Кони выморены. Я их для посевной берегу.
И г н а т. А себя мытаришь! Вон как похудела: одни глаза остались.
Д о м н а. Дом-то ваш разорен. Переселяйтесь ко мне. Пока не приведешь в порядок.
И г н а т. Да нет уж, что уж, стеснять не станем. В своем поселимся: долго ли подновить? Мужики все же…
Д о м н а. Теперь за мужиков-то больше бабы. Агафью Кочину вечор в больницу отправила: окалиной глаз выжгла. Без кузнеца остались. Не выручишь?
И г н а т. Не с теми думками шел… хотел полюшко на солонцах выправить, чтоб земля эта не вдовела.
Д о м н а. Без кузнеца нам гибель. Поробь в кузнице, Игнат! Полюшко от тебя не уйдет.
И г н а т. Придется, раз уж некому боле.
Д о м н а. Некому. Разве опять бабу послать, так стыдно, коль мужики воротились. (Надев заплечный ремень, повезла тележку. Над головой курлыкнули журавли.)
Г р и н ь к а. Журавли ноне припоздали чо-то.
И г н а т. Наверно, победы ждали.
Г р и н ь к а. Летят, будто и войны не было.
И г н а т (страстно, с надеждой). А может, не было ее, Гриня? Может, нам это все приснилось?
Гринька трясет пенною головенкой, через плечо оглядывается на Домну, на кладбище.
В доме Никиты Хорзова.
На кровати, перебирая волнистое золото волос, сидит К л а в д и я. Л у ж к о в устроился на лежанке. Над лежанкой аляповатый портрет Никиты. Этот портрет, точно живой человек, присутствующий незримо, мешает чувствовать себя вольно.
Лужков, поеживаясь, встает и, скинув форменный китель, завешивает портрет. Оставшись в косоворотке, из которой выступает далеко не богатырская грудь, на цыпочках, как-то бочком крадется к Клавдии, пытается обнять ее. Клавдия презрительно-равнодушно смахивает его руки. Сидит, отдавшись своим думам.