С т р у ж к и н. Кто же еще?
М а р и н а. Впрочем, наверно, это произошло гораздо раньше.
В передней Антон Евлампиевич сталкивается в дверях с входящей З и н а и д о й И в а н о в н о й.
З и н а и д а И в а н о в н а. Куда ты, Антоша…
Разговор идет в прихожей. Его еле слышно в столовой, поэтому все насторожены и прислушиваются.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Неразумно…
З и н а и д а И в а н о в н а. Что с тобой?
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я прожил большую жизнь, — может быть, она кому-нибудь покажется нелепой. Я всю жизнь хранил не только семейные реликвии. Это нечто гораздо большее. Как он сказал: «что-то внутри нас…» Неужели я действительно просто прожил свою жизнь при старинных вещах старинным человеком? Из футляра скрипку вынесли и унесли. И кругом пустые футляры. Нет, это было бы неразумно, нелогично, нечеловечно… Так оттолкнуть мальчика. Он же не умеет защищаться.
З и н а и д а И в а н о в н а (подхватывает его чуть обмякшее тело с неожиданной силой, но он пытается освободиться, тихо). Метель же на дворе, скользко.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (так же тихо). А я с палочкой.
Звонок телефона. Стружкин снимает трубку.
С т р у ж к и н. Алло… Да, да… Добрый день, Николай Павлович. Что? (Кричит.) Браво, брависсимо… Простите меня, но это такая новость! Огромное спасибо. Я сейчас же передам. Вы вернули нас к жизни. До завтра, до завтра… (Вешает трубку, кричит.) Свистать всех наверх. Парад-алле, как говорят на Цветном бульваре.
Все, взволнованные, переходят в кабинет, последним из прихожей входит А н т о н Е в л а м п и е в и ч, за ним З и н а и д а И в а н о в н а.
Ф е д о р. Валя, ну!
С т р у ж к и н. Волнуемся, чего-то суетимся, наслаждаемся самобичеванием. А наш музей…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (как эхо). Наш музей?
С т р у ж к и н. Решение о закрытии музея Евлампия Кадмина… отменено! Окончательно и бесповоротно!
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я знал… знал… Валечка, Валечка, позвольте вас поцеловать. (Обнимает Стружкина.)
С т р у ж к и н. И хватит трепать нервы!
З и н а и д а И в а н о в н а (подносит мужу рюмочку). Ландышево-валерьяновые. Твои любимые.
Н и н а. Папа от них засыпает. А спать сегодня нельзя. Федя, включи свою музыку.
Опять возникает пауза.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (почти машинально берет одну из газет, читает). «В защиту крокодилов. Пятнадцать видов крокодилов из двадцати одного, доживших до наших дней, находятся на грани исчезновения». Ерунда какая-то… (Почти выбегает из кабинета.)
Пауза.
Наконец Марина делает несколько шагов в сторону двери, потом опускает голову и вдруг постаревшая тяжело опускается в кресло Кадмина. Кресло с треском разваливается, и Марина оказывается на полу.
М а р и н а (вскакивает, задыхаясь). Не сметь!
С т р у ж к и н. Что?
М а р и н а. Не сметь смеяться!
Антон Евлампиевич в прихожей надевает шубу, берет палочку и нелегкой стариковской походкой медленно идет к двери. Зинаида Ивановна молча, бессильно протягивает руки, пытаясь и не надеясь его остановить.
З а н а в е с
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Между первым и вторым актом прошло шесть лет.
Мало что изменилось в квартире-музее Евлампия Кадмина. Та же идеальная чистота в его кабинете, так же аккуратно разложены вещи на письменном столе, только одна из ножек, очевидно, вывернута, и, чтобы стол не завалился, на ее место поставлен деревянный ящичек, задрапированный тканью под цвет самого стола. В столовой тоже почти нет изменений. Портрет, принадлежащий кисти Серова, уже давно висит на стене. К разбросанным то здесь, то там газетам прибавились журналы в ярких обложках, очевидно заграничные.
Те же фотографии висят в прихожей, и даже погода, кажется, не изменилась — за окнами падают пухлые хлопья снега. На дворе январь месяц.