А н т о н Е в л а м п и е в и ч (прерывая неудобную паузу). Чай у всех налит? Итак, дорогие друзья, мы снова все вместе в этот метельный вечер двадцать седьмого февраля. В день, который надолго, если не навсегда, вошел в историю русской культуры. (Черномордику и Валерию.) Двадцать седьмое февраля мы всегда отмечаем в узком семейном кругу, рядом с его кабинетом. Потому что ровно шестьдесят восемь лет назад… Из небольшого заштатного городишка Торжка в Москву прибыл молодой, еще никому не известный Евлампий Кадмин.
Ч е р н о м о р д и к. Я специально проработал его произведение. Трогательные письма ваш отец составил.
М а р и н а. А вы читали, Валерий?
В а л е р и й. Да у меня… сборы.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. От Торжка на перекладных, а холода стояли. Пурга. Где-то тулуп раздобыл. До самых пят.
В а л е р и й. Дубленочка.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да, что-то вроде. И большая заячья шапка. А уж от Твери на поезде, третьим классом. Мечтал в университет поступить.
Ч е р н о м о р д и к (встал). Пользуясь удобным случаем… И день у вас памятный, и встреча наша первая. Разрешу себе… (Разворачивает сверток.) Вот это дело покрепче, чем чай. (Ставит на стол бутылку коньяка.) Так сказать, старлей… Армянский.
Пауза.
М а р и н а. Ну вот… Как в воду глядела.
Н и н а. А! Была не была… Папа, нарушим традицию. Тяпнем по маленькой…
С т р у ж к и н (задумчиво). Нина Антоновна… Черномордик…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Вы взрослые люди. Сам я почти не употребляю.
Ч е р н о м о р д и к. Пятьдесят капель для расширения сосудов?
М а р и н а. А вы, значит, употребляете?
Ч е р н о м о р д и к. Люблю, откровенно, отраву эту проклятую. (Разливает по рюмкам.) Только моему охламону нельзя — действительно сборы.
Ф е д о р. Да нет, мне не в фужер, а в рюмку.
Ч е р н о м о р д и к (обвел всех повеселевшими глазами). Ну… Поехали! (Посмотрел на Стружкина и рассмеялся.)
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Нет, нет, нет… Прежде мы пойдем в кабинет отца. Просто постоять у его стола. Кстати, и Виктории еще нет.
Ф е д о р (Марине). Почти ночь, а нашей дочери нет дома.
М а р и н а. Какая ночь, восьми еще нет.
Ч е р н о м о р д и к. Мой — такой же. Слава богу, их на сборах хоккейных во как держат.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зинаида, гаси электричество. (Удивленному Черномордику.) Нужно, чтобы обязательно были свечи.
Шествие возглавляет Антон Евлампиевич с большим канделябром, за ним Федор, Марина, чуть позади Черномордик и Валерий. Нина и Стружкин остались в столовой.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Осторожно, капитан, здесь порожек.
М а р и н а (Федору). Как хорошо — пахнет свечами и ванильным тортом…
Федор целует ее.
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (воодушевляется). Вон стол, за которым работал Евлампий Николаевич…
В а л е р и й (после паузы). Вы говорили, он шибко бедный был, а квартирка-то у вас… Или это тогда бедностью называлось?
Ч е р н о м о р д и к (опешил от наглости Валерия). А он, значит, и морским делом увлекался… (Показывает на водолазный шлем.)
А н т о н Е в л а м п и е в и ч (чуть смущенно). Дело в том, что эту квартиру наша семья смогла приобрести, когда отец уже умер… когда были опубликованы его письма. Под музей приобрели эту квартиру…
В а л е р и й. Ах, под музей…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Но вещи подлинные. Вот этот стол. И кресло… И вообще многое….
Ф е д о р (тихо, отцу). Про кирпич…
А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да, да… Вот этот кирпич взят был отцом в свое владение в момент закладки памятника Александру Сергеевичу.
М а р и н а. Антон Евлампиевич имеет в виду Пушкина.
В столовой полутемно, только отблеск фонаря с улицы.
Н и н а. Помнишь, очень давно, в детстве, все стены нашего парадного были исписаны мелом: «Нина плюс Валя — любовь»? Как ты думаешь, кто это мог писать?
С т р у ж к и н. Наверно, Федя. Как говорят в Гондурасе, он был злой мальчик.
Н и н а. Валентюшечка, Валентюшечка… Не пьешь, не куришь, женщинами не увлекаешься. И где же смысл в твоей жизни, а?